Грозно, настойчиво осаждали враги, называемые нуждами, домик холоденского соляного пристава и с каждым днём все теснее и теснее обступали его.
Даже в присутствии Кати крепко задумывался иногда Горлицын. Забывшись, он что-то бормотал про себя и перебирал пальцами, как будто делал какие-то выкладки.
— Что это вы, папаша, ныне так скучны? — говорила Катя, ласкаясь к отцу. — Всё считаете по пальцам. Уж не беспокоят ли вас какие счёты?
— На службе не без забот, душа моя, — отвечал Горлицын. — Однако ж всё пустяки! Показалось мне, в нескольких кулях[361] соли обчёлся.
— Что бы мне поручить вашу счётную книгу? Ведь я знаю тройное правило, а это правило золотое, пригодно во всех случаях жизни, говаривал мне учитель. Хотите, я вам сочту, сколько у вас зёрен соли в магазине[362]? Положим, в фунте столько-то зёрен, в пуде[363] столько-то фунтов, в куле — пудов, в магазине — кулей. Проэкзаменуйте-ка меня.
Горлицын засмеялся и сказал:
— Кто ж считает зёрна соли? Ведь это всё равно что сосчитать песчинки на берегу реки.
— Ну так я вам сочту приход и расход ваших денег с моего приезда и выведу остаток. Положим, у вас было такого-то числа 2157 рублей 63 7/8 копейки…
— Полно ты, моя милая счётчица, — перебил Катю отец, у которого сердце сжалось ещё сильнее, когда она произнесла гигантскую сумму его мнимого богатства. — Верю, что ты арифметику хорошо знаешь, да твоя мне не годится… Вот, как выйдешь замуж…
— Что ж вы меня так скоро гоните от себя?
— Гнать?.. Можно ли, душа моя?.. Ты мне одна отрада на свете. Да ведь когда-нибудь надо. Сыскался бы добрый человек, так я бы сам к вам перебрался.
— А, например, кого бы вы выбрали мне? — спросила лукаво Катя.
— Например, вот Селезнёва.
— Селезнёва?.. — и неудовольствие изобразилось на лице Кати.
— Молодой человек очень достойный. Он мне уж делал предложение…
— Что ж вы ему сказали?
— Просил подождать. Знаю, сосед был бы больше по сердцу, да… чудак какой-то… Вот уж с лишком три месяца к нам ходит, ухаживает за тобой, и только… серьёзного ничего… Где ж? такой богатый человек, может быть, и знатная родня… а мы живём в хижине, званием невелички… Уж не потешается ли, как игрушкой, от скуки?..
— Потешается?.. Не может быть, неправда! — сказала с одушевлением Катя, но, поняв, что слишком резко отвечала отцу и могла этим оскорбить его, стала к нему ласкаться и примолвила:
— Зачем же, папаша, обижать напрасно доброго, благородного человека?
Катя не могла ничего более сказать, заплакала и упала на грудь отца. Александр Иваныч заметил, что любовь пустила слишком глубокие корни в сердце дочери, крепко смутился и проговорил:
— Ну, виноват, душечка; так, к слову сказалось… Прости мне. Времени у тебя впереди много. Господу поручаю тебя и твою судьбу. Он лучше нас всё устроит.
Этот разговор оставил, однако ж, тяжёлое впечатление на душе Кати и заставил её придумывать, что бы могло остановить Волгина сделать отцу предложение, Волгина, который, казалось, так её любит. Обманывать её он не может, нет, и сто раз нет!
Когда Катя вышла из комнаты отца, он грустно проводил её глазами, покачал головой, и опять впал в глубокое раздумье, и опять стал перебирать пальцами. «Жалованье взято вперёд за два месяца: статья конченная. Занять у Пшеницыных? Неловко: по службе имеет отношения. За послугу надо быть благодарным. Сколько знает он людей, которые, задолжав усердным кредиторам, делались их ревностными слугами; как часто благодарность вводила в нечистые дела!.. У предводителя? Просить, ох, тяжело!.. Дадут: чем отдать?.. Предводитель же сам не Бог знает какой богач; ждать долго не может. Ещё более запутаешься. Заложить серебряные часы, подарок жены на второй день брака? Разве прибавить к ним обручальные кольца?.. Пожалуй, скрепя сердце он послал бы их с Филемоном к какому-нибудь ростовщику. Но что даст за них ростовщик? Безделицу, а возьмёт жидовские проценты. Заложить дом? Но завтра ж он может умереть, и какое наследство оставит дочери?..»
Приближался час, когда Горлицын мог отчаянно сказать — не знаменитое, хотя пригодное на этот случай, изречение Франциска I после поражения под Павией: всё потеряно, кроме чести!
