Ездил Поскрёбкин, развалясь в крытых дрожках, на чубаром иноходце с такою же пристяжною[202], которая завивалась кольцом и ела землю. Вот увидал он у Максима Ильича кровного серого рысака; спит и видит: достать рысака. Вихрем прокатит на нём хозяин; кажется, так и топчет им городничего.
— Воля твоя, — говорит Поскрёбкин Максиму Ильичу, — уступи, брат, серого коня. И во сне меня мордой пихает. Аппетит на него такой припал… слышь (тут он взял руку своего собеседника и приложил ладонь к желудку), так и ворчит: подай ры-са-ка! Не дашь — свалюсь в постель, будешь Богу отвечать. Я ли тебе не слуга?
— Поворчит, — отвечал Пшеницын, — да и перестанет, а я тебе по этой части не лекарь. Серого коня любит жена: не отдам ни за какие деньги.
— Ой ли?
— Сказал.
— Последнее слово?
— Решительное.
— Ну, смотри, брат Максим, доеду.
— Доезжай, а я покуда поеду на рысаке. Ещё будь раз навсегда сказано: бесчестных и беззаконных дел не делаю и не только тебя — никого не боюсь.
— Помни ты у меня эти слова! — сказал Поскрёбкин и погрозил своим пальцем, как жезлом.
— Никогда не забываю; готов повторить и повыше кому.
С того времени городничий и рвёт, и мечет, и кипит гневом на Пшеницыных. Ещё более разожгли его следующие случаи. На другой день в церкви у обедни Прасковья Михайловна стала впереди городничихи, а после обеда проехала мимо окон её на лихом сером рысаке, в новых щегольских дрожках. Мелькнула молнией, и сердита и блистательна, да ещё обдала городничиху, будто в насмешку, облаком пыли.
— Купчиха лезет вперёд! Я всё-таки начальница города, — говорила жена городничего. — Воля твоя, это афронт[203]. Я этого не потерплю, я напишу к моей благодетельнице. Как хочешь, Герасим Сазоныч, ты у меня упеки её в тюрьму, чтобы не хвалилась; не то разведусь с тобой.
Выжидая случая подкосить Максима Ильича, как говорил Поскрёбкин, он продолжал безбоязненно свои подвиги. Так забывают этого рода люди свои прежние невзгоды, иногда нужду, холод, голод, страдания целого семейства, лишь только на новом месте удаются им новые беззаконные приобретения. Так-то бывает… Придёт беда — люди охают, стонут, обещают исправиться, обновиться и просветиться добром; пройдёт невзгода — забывают всё, и опять принимаются за старое, и опять погрязают в тине невежества, в неге взяточничества.
Приведут в полицию краденую лошадь с вором — конокрада выпустят, а похищение рано или поздно делается достоянием Поскрёбкина, словно он всеобщий наследник. Является за лошадью хозяин-крестьянин. Он обегал более ста вёрст по разным уездам, упустив дома важные полевые работы, от которых живёт целый год, растряс на мошенников и колдунов последние свои деньжонки, чтобы указали ему только на след живота его[204]. Услужливо ему выводят лошадь из полицейской конюшни. Скотина его, по всем приметам, описанным в явочном объявлении![205] И масть та же, и конец уха так же обрублен, и грива лежит на ту же сторону, как у пропавшей лошади. Его, да не его. Жена притащилась с ним и дочерью выручать своего доброго воронка[206]. И они также признают её. «Вот, — говорит старушка, — и сама признала нас; заржала, кормилица, и мордочку к нам протянула, только нас завидела. В какой стороне была ты, моя голубушка? По каким мытарствам не водили тебя? Чай, не вовремя попоили, не всласть накормили, а может, и вовсе целый денёк была не евши. Легче б нам самим без хлебушка оставаться». И начнёт старушка причитать разные нежности своему животу и выть над ним. Дочь подставляет руку свою под морду лошади, и та лижет руку, которая привыкла её лакомить краюхами хлеба, посыпанного солью. «Наша, да и только, матушка», — говорит девка и от радости целует воронка. Действительно их лошадь, а выходит не их. У их лошади на одной ноге белое пятнышко, а у этой вся нога словно в чёрный чулок обута. Опытный глаз увидел бы, что пятно закрашено чёрною краской. В явочном объявлении стоит белое пятнышко на ноге. «Так ли, мужик?» — спрашивает беспристрастный письмоводитель. «Так, батюшка, грешить нече», — отвечает горюн. Где ж мужику признать косметическую подделку?.. Приходит отступиться. Почешет старик голову, почешет грудь
