– Я умею маневрировать…
– Вот и хорошо. Хотя ты уже не тот, что был, ты мне по душе, как в пору нашей молодости. Немало мы пылили по этим дорогам!…
– Да толку нет.
– Ты сам только что сказал: все хорошее требует времени.
– Если дело начнется, я на той же стороне, что братва. Я все тот же, старый товарищ. Сейчас деньгами помогаю.
– Это уже кое-что. Без денег ничего не сделаешь.
– И больше, чем ты думаешь…
– Вот и хорошо, хозяин Зе.
Зе Мигел включает первую скорость и, проехав по двору, поворачивает машину к воротам. Переключает скорость, прислушивается: кажется, в моторе неладно, но, осмотрев его, убеждается, что все в порядке, и снова заводит машину. Рыбий Хвост подносит ладонь к кепке.
Поворачивает направо, хотя о маршруте пока не думал. Едет куда глаза глядят. Сейчас он не может заехать за Марией Лауриндой, своей лиссабонской любовницей, пришлось бы иметь дело с ее мужем. Да и поздно уже. Без семи минут десять.
Нет, в Лиссабон его не тянет. В одиночестве ему тоскливо, а сколотить компанию из четырех-пяти завсегдатаев кафе и заплатить по их счетам ему не хочется.
Он выводит машину на дорогу, ведущую в Пенише, – медленно, бездумно. Идет плавно на скорости между тридцатью и сорока, словно бессознательно убаюкивает сам себя. Только на склоне при выезде из города немного увеличивает скорость; ему доставляет удовольствие мягкое покачивание на следующих один за другим витках, уводящих в придавленные тьмою горы.
Устраивается на сиденье поудобнее, включает радиоприемник, проскакивает несколько волн с их гулом мелодий и голосов, некоторое время вслушивается в какой-то марш, но, догадываясь, что он служит прелюдией к сводке последних известий с фронтов войны, резко вырубает звук.
С гор, между которыми вьется дорога, струится аромат виноградников. При включенном дальнем свете можно различить даже цветные пятна гроздей; Зе Мигел придумал наконец себе развлечение – играть со светом. На одном из витков сноп лучей выхватывает фигуру человека, чернеющую в центре белого круга; Зе Мигел пытается вновь увидеть его в зеркало заднего вида, но фигура теряет четкость очертаний, исчезает в темноте, прорванной на мгновение резкой вспышкой фар и вновь сгустившейся.
Зе Мигел чувствует себя властелином шести светящихся белым светом шаров, беспокойных, но повинующихся движениям его левого башмака, носком которого он регулирует степень мощности включения, варьируя ее от максимума до минимума: Зе Мигел играет этими шарами, гасит их, мечет в стены домов и стволы деревьев, и у него такое ощущение, будто шары эти, ударившись обо что-то, возвращаются к нему, их тоже увлекла игра, и в непрерывном движении они то пронизывают тьму бледным лучом, то прорезают ярким.
На вершине холма Зе Мигел останавливает машину, смотрит на огни городка. Выключает фары и снова сворачивается клубком во тьме, словно в материнском чреве. Это сравнение вспыхивает у него в мозгу внезапно и смущает его. Он озирается, опасаясь неизвестно чего. Затем, пытаясь отделаться от этой внезапной непонятицы, смотрит вниз, во мрак, обнаруживает, вернее, угадывает, излучины Тежо. Когда ему надоедает глядеть в темноту, он снова едет в гору, дорога словно виляет среди огоньков.
На прямом участке, ведущем из Кабо, возникают вдали две встречные фары, пронзающие тьму, долгое время они кажутся неподвижными, отбрасываемые ими снопы света словно прикреплены к ним. Инстинктивно Зе Мигел отводит машину к обочине, поворачивает в сторону городка.
Темнота обволакивает его. Он закрывает глаза, пусть сгустится еще беспросветнее. О чем он думает? Вспоминает сына, как тот сидел в гостиной напротив него, побежденный им, униженный; напрягает мышцы, сжимает кулаки до боли в пальцах, ударяет левым о дверцу – может, для того, чтобы заглушить угрызения совести, не дающие ему покоя. Он думает, что выполнил долг – и по отношению к себе самому, и по отношению к сыну; судьба хотела оскорбить его, и он правильно поступил, не допустив, чтобы так продолжалось, – вот его мнение.
Шепотом бормочет: что плохого я сделал? За что?… За что?…
С того дня он чувствует себя как после ампутации. Он ранен, его точит изнутри неисцелимая язва, но ведь те два выстрела должны были прозвучать, иначе быть не могло;
