Он навсегда запомнит песню, которую она пела.
Это была поденщица из Кардигоса, среднего роста, смуглая. Ничего в ней не было красивого, разве что глаза, горящие, очень черные, и голос во время пения – словно ласковое журчанье, томное и печальное. Журчанье по тьме между холмами безмолвия.
Женщины, работавшие артелью на уборке пшеницы, попросили у управляющего разрешения устроить танцы. Танцы в темноте. Они привели гармониста, тощего и желчного дылду с лицом в веснушках; он надвигал шляпу на брови и играл «моды» [14] одну за другой по десятку подряд, не проявляя ни малейших признаков усталости. Играл и улыбался про себя – может, думал про все хорошее, что есть в жизни, – и, посасывая окурок углом почти беззубого рта, покачивал в такт музыке морковного цвета шевелюрой. Он-то и напомнил поденщицам в минуту перерыва между танцами, что стоит послушать девчонку из Кардигоса.
Мария Сарга заставила себя просить; товарки стали ее щекотать, и в конце концов она вышла к гармонисту. Пела сначала вполголоса, чтобы распеться, затем уже в полный голос спела куадру [15] про обманутую любовь и еще одну про тоску по родине – обе куадры ничем не отличались от множества других таких же, которые Зе Мигел слышал от поденщиц и батрачек, работавших артелями на пшеничных и рисовых полях.
Но вот Мария Сарга запрокинула голову и бросила свой вызов ночи:
Коли смерть была бы корыстной,
Бедняки бы все потеряли!…
Богачи бы жизнь покупали,
Чтобы лишь бедняки умирали.
Зе Мигел до сих пор помнит, как потрясла его эта куадра. Помнит, как все упрашивали девчонку спеть еще раз и потом подпевали ей хором, вразнобой, каждый на свой лад. И помнит, что Мария Сарга пропела ее еще раз высоким звучным голосом, который был словно журчанье во тьме между холмами безмолвия:
«Богачи бы жизнь покупали, чтобы лишь бедняки умирали».
Он купил себе жизнь в смертельной опасности на рыбных трактах. (Но когда Розинда жалуется на неблагодарность сожителя, об этом она умалчивает.) Он купил ее себе в смертельной опасности на дорогах черного рынка и контрабанды, по которым вел машину без отдыха ночи и ночи напролет, а теперь утратит её через полтора часа самое большее, потому что другие поделили ее меж собою и отказываются дать ему отсрочку.
Смерть прибывает на колесах. Никто не знает, что думает он о встречах с нею. Он видел ее сотни раз. Мальчишкой в тележке, подаренной ему алдебаранским каретником, потом в голубом фургоне с желтой каймой по бокам, а потом на коварных извивах дорог, по которым перевозил рыбу, чтобы заработать премиальные у хозяев и славу среди шоферни, когда вести приходилось старые колымаги: при двадцати в час того и гляди развалится, а выжмешь сотню, вся осядет на колеса и выдержит гонку в паре со смертью, как конь без узды, как конь, впряженный в голубой фургон и погубивший его деда, старого Антонио Шестипалого. Во время этих гонок не было друзей: только поспевай погрузить закупленную рыбу; перед этим можно было покемарить в кабине, уткнувшись лицом в баранку, потом хватить стаканчик-другой виноградной водки, чтобы согреться и подбавить себе храбрости, а там давай жми на всю железку, давай гони во весь дух, срезай на поворотах, чтобы сократить путь, срезай и срезай, жми и жми, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! – и он несся, не глядя на маршрутный лист, почти наудачу, весь подавшись вперед, словно силой взгляда мог сладить со всеми трудностями пути, с угрозой заноса, с загадкой внезапных спусков – разгадка приходит позже, с опытом, когда вырабатывается бессознательное и безошибочное ощущение смертельной опасности; обгоняешь машины и повозки, и нет времени переключить указатели поворотов, гудишь, гудишь, вниз по зигзагам горной дороги, как в бреду, жми – убавь, жми – переключи, а волнуешься – волнуйся в одиночку, помощника нет, вдова экономит денежки на зарплате для помощника, шестьдесят – восемьдесят – сто, там сразу видно, у кого хватит силы в пальцах и в мужском его хозяйстве на то, чтобы справиться с баранкой, у кого не дрожат ноги от страха, а кто боится, тот пускай покупает собаку, тому незачем тратиться на водительские права;
