Проходит поезд, земля на миг содрогается. Грохот взбудоражил его, он повернул лицо к окну и вспомнил, что остановил машину около кладбища. Сердце его сжимается.
– Не хочешь поклясться?
– Хочу.
– Тогда повторяй, дорогой.
– Вместе…
– Всегда вместе…
– В смерти.
– Нет, не так, дорогой. В жизни и в смерти.
– «В смерти» все включает. До самой смерти – этого довольно. – Он понижает голос, говорит шепотом. – Разве не так?
– Так, но сейчас тебе не следовало бы говорить это, дорогой. Сейчас слишком хорошо, зачем тебе говорить о таких вещах…
– Они-то и есть самые верные. Поганая штука, но в жизни нет ничего вернее.
Зулмире не разобрать, то ли она его обманывает, то ли шутка обернулась против нее самой. Сейчас она уже не вспоминает ни парня в черной рубашке, ни инженера-строителя, который возит их с матерью покататься в машине, все трое на первом сиденье, она посередине, как в то время, когда у них с Зе Мигелем только начиналось. Ее приводит в восторг мысль о том, что, может быть, они когда-нибудь поженятся.
– Если бы сын мой был жив…
– Не говори об этом, дорогой.
– Никто не знает моей тайны. Если бы ты знала о ней, если б стала меня расспрашивать, я все равно сказал бы то же самое и мысли у меня были бы те же самые.
– О чем ты?!
– О том, что мне нечего раскаиваться. Так было лучше для него и для меня. Только матери не понять, что так было лучше для всех.
– Она – мать.
– Ты же только что осуждала свою…
– Душу отводила, все это глупости. Без нее было бы куда хуже, дорогой.
– Моя мать никогда меня не любила. Только одно сказала верно – что у меня винтика не хватает. И это правда. В какие-то мгновенья, в самые опасные, у меня винтик из головы вылетает, я совсем другой делаюсь, полоумный какой-то. Говорю, чего не надо говорить; поступаю, как не надо поступать. Может, не надо было мне брать тебя в эту поездку…
– Боишься, нас увидят вместе?
– Нет, не в этом дело. Я даже хочу, чтобы нас увидели. Ему становится горько при мысли, что он тайком уводит ее из жизни. Он теснее прижимает девчонку к себе, сажает на свое сиденье – черное, кожаное. Но другим он ее не оставит, чего не будет, того не будет, как бы ему ни было больно.
– Если бы когда-нибудь тебе причинили зло, всю твою жизнь порушили бы, смешали бы тебя с грязью, а то и хуже, могла бы ты оставить своим врагам что-нибудь из того, что тебе дорого?!
– Нет!
– А могла бы ты… – (Сказать ей?) – Могла бы ты убить и умереть?
– Смотря по обстоятельствам. Бесполезное слово камнем падает между ними.
Зулмира берет его за руку повыше кисти, пульс бьется быстро-быстро; рука у него горячая, обжигающая ее тонкие пальцы. Биение его пульса отдается у нее в руке, оно прерывистое, неровное, почти агрессивное.
– У тебя немного поднялась температура, дорогой.
– Нет, я в порядке.
У него болит левая рука, весь левый бок болит, отяжелел, неотступная и необоримая тревога давит на него, точно неудобная ноша.
– Я спокоен. Спокоен, что называется. Не могу объяснить. Мне бы другого хотелось…
– Чего?!
– Чего-то не такого простого. А может, невозможного. Но этого мне не добиться, вот я и выбрал – выбрал единственно возможное.
– Не понимаю, дорогой.
– Во всех случаях жизни есть выход, поняла? Иногда – только один. Люди знают какой, но не ищут его. Не ищут, потому что не могут. А я могу.
– Почему?!
– Я всегда способен был выбрать то, что хочу, и дойти до конца. И в плохом, и в хорошем – иду до конца. Не жду последнего удара кинжалом, как бык на арене.
Внезапно он умолкает. Дыхание и сердцебиение у него учащаются. Зулмира смотрит на часы, вспоминает, что он договорился встретиться с кем-то в полвосьмого.
– Уже тридцать две восьмого.
– Он не уйдет, пока мы с тобой не приедем, не сомневаюсь.
– Из-за машины?
– Вот именно. Знает, что я обязательно появлюсь возле белой стены на повороте. Я назначил место и не подведу.
Зе Мигел включает зажигание.
– Когда я занимался черным рынком и контрабандой, я всегда являлся на место встречи. Ни разу никого не подвел. Несколько минут ничего не решают… Сейчас по крайней мере.
Медленно нащупывает ногой сцепление. Сейчас он заставляет себя делать все очень тщательно.
