— А в-третьих?..
— В-третьих, Нина, я потом напишу рассказ в довлатовском стиле.
— Я вам разрешаю написать, как будто все уже было. От вас требуется только включить малую толику воображения, на которую вы, Илья, вряд ли способны.
— Нина, Ниночка!.. Чем я тебя обидел? Ты, действительно, думаешь, что я собираюсь в Израиль? Но я не собираюсь в Израиль, я собираюсь в Баку, а это, поверь мне, не одно и то же. — Я приблизился к ней на необходимую мне дистанцию, но кресло оказалось чрезмерно обширным, и Нина, сделав губами «П-ф-ф», легко увернулась от поцелуя.
За стенкой, показалось, вскрикнули.
— Сядьте, Илья, сядьте. Не будьте таким эгоистом, поболейте немного за вашего друга.
— Я болею, как могу, я даже за «Нефтчи» так не болел, — сказал я, остывая от накатившей на меня волны, усаживаясь в такое же кресло напротив и выбирая журнальчик попровокационней.
Вскоре показался только что вставший с кресла пророка Элиягу обрезанный Британик. Он удивил нас не только изможденным лицом, ничуть не изменившим цвета, но и какой-то новой серьезностью, глаза его из-за бликующих стекол светились фанатическим огоньком, в котором угадывалась ответственность за все происходящее в неблагополучном нашем мире, за все сущее, включая, разумеется, и нас с Ниной, пока что жалких гоев, еще не понимающих смысл слов «умереть не умрете».
— Все! — прохрипел он устало. — Илья, ты можешь сам договориться насчет себя.
— Лично я не против, — злорадствовала Нина, словно ее заявление могло послужить весомым аргументом в пользу моего очередного перехода из одной религии в другую.
Мишка, опираясь на Нину, меленько выходил на Мантулинскую, семеня худыми ногами. Сейчас не представляло особого труда представить себе, каким он будет в глубокой старости неподалеку от Мертвого моря. Я выдвинулся вперед ловить машину. Перебежал дорогу. Передо мной уже стояла с вытянутой рукой крутая хаммеровская путана с баскетбольного роста западным клиентом.
— Сестренка, — взмолился я, — уступи тачку, у меня дружбан болеет.
— Перепил што ль?
— Посмотри сама. — И указал ей на друзей. Отделенные от меня потоком автомобилей, Ларговский и Нина стояли будто в другом времени, будто за неделю до Холокоста.
Она одарила моего друга беглым презрительным взглядом.
— По коленям настучали штоль?
— Какое там! — говорю, — обрезание только что сделали.
— К чему базары, касатик, я на свою печку успею взапрыгнуть.
Мотор я поймал моментально, и мне его действительно уступили, да вот дорогу Ларговский все никак не мог перейти.
— И долго я буду ждать? — раздраженно пытал меня таксист, явно сожалея, что не посадил паладиншу низкопробной любви и ее заморского дядю Степу.
Я объяснил ему, в чем дело.
Водитель «желтка» оказался парнем не простым.
— А что, в аэропорту «Бен Гурион» уже проверяют? — Сказал и вышел из машины остановить движение.
Я кинулся через дорогу, поскорее помочь Мишке-Британику.
— Понимаешь, — кривил он ссохшийся, температурно-красный рот, — договаривался с хасидами на один бакс, сумма чисто символическая, работа оплачивается фондом, но мохель почему-то содрал с меня три.
— Наверное, потому, что ты пароль забыл, — говорю и сам тоже кривлю рот от чужой боли и от странного желания рассмеяться ни к месту. — Ничего, я заплачу за машину. Ничего, ничего…
Когда автомобиль с Мишкой скрылся из виду, мне вдруг показалось, будто нас с Ниной теперь связывает нечто такое, что уже невозможно разорвать во век. И как бывает в таких случаях не только со мной, я тут же принялся перечить судьбе. Хотя определенная логика в поведении моем все-таки проглядывалась, ведь, оплатив Мишкино возвращение домой, я остался почти без копейки.
— Ты куда? Тебе в какую сторону? — спросил я.
— А разве, мы не отметим это событие?
Я заглянул в ее глаза, вещавшие на выпеченном специально для меня наречии, что не было до них, зеленоогненных, в жизни моей бурливой ничего, ничего, кроме прижимания призраков к пустой груди, я заглянул в глаза ее, в которых разом угадал и предвестие, и саму весть, предсуществование и воплощение всего сущего, и понял я тогда — не Нину обидел, но… того, кто сам есть и Предвестие, и Весть. И что досаднее всего было — толстокожестью своей обидел, зацикленностью на пупе своем.
