В полной тишине она села на мотоцикл, завела двигатель и уехала. Парни так и остались под лесополосой рядом со своей заглохшей «Хондой». Один — стоять, второй — сидеть.
— Знаешь, почему я их не убила? — спросила Вальтро.
— Ты не могла решить, кого из них прикончить, — ухмыльнулся Жоржик, — и не могла прикончить обоих одним оставшимся патроном.
— Ты же сам примотал к стволам три запасных патрона, забыл? — возразила Вальтро.
— Ну, тогда не знаю, — Жоржик пожал плечами. — Может, эти ребята возбудили у тебя мораль? Не так уж легко убить человека.
— Очень легко, — резко сказала Вальтро, — Причем здесь мораль? Я Грету не могу обидеть, потому что она — член семьи, хоть и собака. А те двое были для меня, как пыль на дороге, меньше, чем собаки, которых я режу. Там же был пустырь, далеко за городом, я могла пристрелить их и уехать, никто бы меня не нашел. Но как только я поняла, как легко могу отнять их жизни, я это уже сделала, и мне стало неинтересно. Клопов давить легко, но мне неинтересно делать это, понимаешь?
— Зато клопам очень интересно, — хмыкнул Жоржик. — Человек способен не тронуть клопа, но клоп не может не тронуть человека, он им питается.
— А ты способен отдать свою жизнь, за жизнь десяти тысяч человеков, которые тебя не трогают? — спросила Вальтро.
— Нет, — ответил Жоржик.
— Тогда в чем для тебя разница между жизнью человека и жизнью клопа? — спросила Вальтро.
— Ну, так я никогда и не говорил, что я мать Тереза! — запротестовал Жоржик.
— А я видела, как матери Терезы спасают жизнь новорожденного уродца, которому лучше умереть, а на улицах сдыхает тысяча беспризорников, на которых всем наплевать. Ты можешь объяснить мне это?
— Я могу поставить тебе диагноз, Вальтро, — ухмыльнулся Жоржик, — ты страдаешь той же детской болезнью, что и великие гуманисты прошлого, ты не видишь разницы между конкретным и абстрактным. Достоевский лил слезы по поводу слезы ребенка, что не мешало ему закладывать вещи собственных детей, чтобы проиграть их в казино. Так устроен человек — у него вечно чешется Гондурас, а когда в Гондурасе гибнет полмиллиона человек в гражданской войне, его это волнует меньше, чем чиряк на собственной жопе. Это коловращение плюса и минуса, особо интенсивное, в башке у особо умных сапиенсов всегда эксплуатировали эксплуататоры, чтобы через них внедрять в массы идею абстрактного Добра и Зла. На самом деле, абсолютного Добра и Зла не существует, они всегда имеют привязку к земле и конкретны. Абстрактно добрый человек, принципиально добрый, — это высокоморальный баран, которого можно заставить делать или не делать, все что угодно, используя его принципы. Когда Добро и Зло теряют связь с почвой, превращаясь в абсолюты, как Бог и Дьявол, они повисают в воздухе, становятся пригодны для манипулирования и легко обращаются кровью того, кого на данный момент назначили Дьяволом. Все злодейства в мире всегда творятся во имя Добра, ты еще не заметила, Вальтро? Но чтобы самому не растерять свои шарики, престижиратор должен не терять точки отсчета, он должен находиться в безопасном месте между полюсами, чтобы эта адская машина не перемолола его самого, оттуда он направляет мясорубку и делает новые назначения. Кто этот, — Он? Это совокупный интеллект человечества, направляемый атавистическим умом гоблина. Что надо сделать, чтобы освободить людей из ада? Надо сбросить гоблина с его места. Что это за место? Это то место, Вальтро, из которого ты отказалась давить клопов. Кто этот Тот, кто займет место?
Наступило длительное молчание. Оно длилось и длилось, пока Жоржик не набулькал себе в стакан.
— Славненько помянули, — сказал он. И добавил, выплеснув виски в щель рта: — За новое назначение.
