Фотографии вагин доктор хранит в картонных узорчатых коробках, которые покупает в «Икее», от десятилетия к десятилетию менялся лишь орнамент — в зависимости от моды: крикливая вульгарность восьмидесятых, серый лаконизм и чернота девяностых и, наконец, винтаж, поп-арт, этно наших дней. Поэтому даже нет необходимости писать на коробках даты — доктор распознаёт их с первого взгляда. Однако мечтает о подлинной коллекции, не фотографической.
Ни одна часть человеческого тела не заслуживает забвения. Каждое тело достойно бессмертия. Ужасно, что оно столь хрупко и нежно. Ужасно, что его обрекают на разложение под землей или отдают на откуп пламени, сжигают точно мусор. Будь на то воля доктора Блау, он сотворил бы мир иначе — душу сделал бы смертной, ведь, в конце концов, что́ нам душа, а вот тело… тело должно быть бессмертно. Мы никогда не узнаем, насколько разнообразен человеческий род, насколько неповторим каждый индивидуум, если станем столь поспешно истреблять тела, думал доктор Блау. В прошлом это было объяснимо — не хватало ни средств, ни знаний. Бальзамирование могли себе позволить лишь очень богатые люди. Но сейчас наука пластинации развивается семимильными шагами, методы ее постоянно совершенствуются. Уже сегодня каждый желающий может сохранить свое тело от уничтожения и поделиться его красотой и тайной с другими людьми. Взгляните, вот чудесная система моих мышц, заметит спринтер, чемпион мира по стометровке. Посмотрите, как они действуют. Вот мой мозг, воскликнет гениальный шахматист. В нем есть две уникальные извилины, назовем их «изломами ферзя». Вот мой живот, из которого появились на свет двое детей, — с гордостью скажет мать. Такие фантазии посещали Блау. Так он представлял себе справедливый мир, в котором люди перестанут столь поспешно уничтожать то, что священно от природы. И сам профессор прилагал все усилия для воплощения своей мечты.
Ну и что здесь такого сложного? У нас, у протестантов, уж точно не должно быть проблем. Да и католикам не следует поднимать по этому поводу скандал: ведь имеются древние свидетельства, собрания реликвий, более того — покровителем искусства пластинации мог быть сам Иисус Христос, показывающий нам свое красное мясистое сердце.
* * *
Приглушенный гул двигателей придавал неожиданную глубину хору, звучавшему в наушниках. Самолет летел на запад, так что ночь в положенное время не закончилась, а капризно длилась. Блау несколько раз приподнимал шторку — надеялся разглядеть сзади, где-нибудь на горизонте, белое зарево, свечение нового дня, новых шансов. Однако — ничего подобного. Экраны погасли, фильм закончился. Время от времени высвечивалась географическая карта, на которой со скоростью черепахи преодолевал игнорируемое ею расстояние маленький контур самолета. Можно было даже подумать, что карту изобрел Зенон Элейский: мол, всякое расстояние само по себе бесконечно, всякая точка открывает новые, непреодолимые пространства, всякое движение является иллюзией — и путешествуем мы, не сходя с места.
Невообразимый холод снаружи, невообразимая высота, невообразимый феномен парения тяжелой машины в разреженном воздухе. «Wir danken dir, Gott»[50], — пели в наушниках ангелы доктора Блау.
Он взглянул на руку женщины, сидевшей слева, и с трудом удержался, чтобы ее не погладить. Женщина спала, прижавшись к плечу своего спутника. Справа от Блау дремал пухлый мальчик. Его рука бессильно свисала с подлокотника, почти касаясь штанины доктора Блау. И эти пальцы ему тоже захотелось погладить.
Профессор сидел в продолговатом туловище самолета, зажатый в своем кресле среди двух сотен людей, дышал с ними одним воздухом. Именно поэтому доктору так нравилось путешествовать: дорога вынуждает людей к совместному пребыванию, телесной близости, словно цель путешествия — это другой путешественник.
Но каждое из этих существ, в обществе которых он пробудет еще (Блау взглянул на часы) четыре часа, казалось монадическим[51], гладким и блестящим, словно шар для игры в боулинг. Поэтому единственный вид общения, на который давали «добро» природные алгоритмы доктора Блау, — это поглаживание, касание кончиком пальца, подушечкой, ощущение плавных, прохладных изгибов. Ладони уже потеряли надежду нащупать там какую-нибудь царапину, он тысячи раз проверял это на девичьих телах: не существует никакой зазубрины, никакого тайного клапана, который можно было бы осторожно подцепить ногтем и послушно проникнуть внутрь — никакой выпуклости, волшебного рычажка, кнопки, при нажатии на которую сработала бы пружинка, что-нибудь щелкнуло и отскочило, открывая взгляду вожделенное замысловатое нутро. А может, вовсе и не замысловатое, может, очень даже простое — всего-навсего обратная сторона поверхности, только вывернутая наизнанку, спираль, поглощенная самой собой. Поверхность этих монад скрывает бездонные тайны — нипочем не догадаешься о существовании потрясающего богатства искусно, мастерски упакованных структур (даже самому опытному путешественнику не под силу столь виртуозно сложить свой рюкзак): во имя порядка, безопасности и эстетики органы отделены друг от друга оболочками брюшины, амортизированы жировой тканью. Доктор Блау продолжал увлеченно фантазировать в беспокойной самолетной полудреме.
