Профессор остановился, немного расставил ноги, оперся о палку и сказал:
— Возможно, это звучало вот так, — он сделал короткую паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом вдруг закричал во всю мощь своего старческого горла. Голос у него оказался неожиданно звучным и чистым. Крик профессора пронзил раскаленный воздух, заставив удивленно поднять головы и бродивших среди камней туристов, и продавца мороженого, и рабочих, устанавливавших ограждения (поскольку начинался сезон), и малыша, трогавшего палочкой перепуганного жука, и двух ослов, пасшихся в отдалении, По ту сторону холма.
— Якхос! Якхос! — кричал он, прикрыв глаза.
Этот возглас, казалось, продолжал висеть в воздухе, даже когда профессор умолк. Всё вокруг затаило дыхание — на полминуты, на несколько десятков странных секунд. Потрясенные эксцентричным поведением лектора, слушатели опустили глаза, а Карен в смущении залилась краской, словно это она кричала. И отошла в сторону, чтобы успокоиться.
Но старик вовсе не выглядел сконфуженным.
— …А может, мы способны, — услышала Карен, — заглянуть в прошлое, бросить туда взгляд, как в некий паноптикум, или же, друзья мои, трактовать прошлое так, словно оно продолжает существовать и лишь перемещено в иное измерение. Может, достаточно всего-навсего изменить угол зрения, увидеть все это со стороны. Ведь если будущее и прошлое бесконечны, то, в сущности, не существует никакого «когда-то». Разные моменты времени парят в пространстве, словно простыни или экраны, на которых высвечивается определенный момент, весь мир состоит из таких неподвижных мгновений, грандиозных метаснимков, а мы лишь перескакиваем из одного в другой.
Тут профессор сделал маленькую паузу, чтобы перевести дух — дорога шла немного в гору, — потом Карен снова услышала, как он выдавливает из себя слова, перемежая их свистящим дыханием:
— На самом деле никакого движения не существует. Подобно черепахе из апории Зенона[149], мы никуда не движемся, а лишь смещаемся к изнанке мгновения, нет ни конца, ни цели. Вероятно, это относится и к пространству: если все мы одинаково удалены от бесконечности, то не существует также никакого «где-то» — никто не находится в каком бы то ни было времени или месте.
Вечером Карен мысленно подсчитала цену этой поездки: обгоревшие нос и лоб, стертая в кровь нога. Под ремешок сандалии попал острый камешек, а профессор ничего не почувствовал. Явный признак развивающегося артериосклероза, которым муж страдает уже многие годы.
Карен хорошо, даже слишком хорошо знала это тело — изможденное и хрупкое, с сухой кожей, испещренной коричневыми пятнами. Редкие седые волосы на груди, тощая шея, с трудом удерживающая дрожащую голову, хрупкие кости под тонкой оболочкой кожи да скелет — можно подумать, что алюминиевый, до того легкий. Как у птицы.
Случалось, муж засыпал прежде, чем Карен успевала его раздеть и постелить постель, тогда ей приходилось осторожно снимать с него пиджак и ботинки и сонного уговаривать перебраться на кровать.
Каждое утро они мучились с одной и той же проблемой: ботинки. Профессор страдал неприятной болячкой — у него врастали ногти. Пальцы воспалялись, распухали, ногти поднимались, рвали носки и, причиняя боль, терлись о свод ботинок. Заталкивать больные ноги в черные кожаные туфли — бессмысленная жестокость… Так что обычно профессор носил сандалии, а закрытые ботинки заказывали у единственного оставшегося в их районе сапожника: за безумные деньги тот тачал профессору прекрасные мягкие ботинки, с высоким, свободным сводом.
К вечеру у него поднялась температура — видимо, от солнца, — так что Карен попросила принести ужин в каюту.
Утром, когда корабль подплывал к Делосу, профессор, почистив зубы и тщательно побрившись, вышел вместе с женой на палубу. Взяв пирожные от вчерашнего полдника, они крошили их и бросали в море. Рано, наверняка все еще спят. Солнце уже не красное, оно светлеет и с каждой минутой набирает силу. Вода сделалась золотой, словно густой мед, волны утихли, и огромный солнечный утюг разглаживал их, не оставляя ни малейшей складочки. Профессор обнял Карен за плечи — а каким еще жестом можно отреагировать на столь очевидную эпифанию?
