Нажимая, в подражание Фриде, на газ, я решила, что написала книгу, стараясь быть правдивой. Но удалось ли мне это, решать было не мне. Писатель часто изменяет той честности, которая является признаком любого настоящего искусства. Либо потому что недостаточно хорошо знает самого себя, либо потому, что сознательно избегает всего, что доставило ему страдания. Того, что сделало его несчастным или неполноценным. Я решила хотя бы на этот раз не стыдиться, что ребенок из подвала получил место в моей книге. Отныне эта девочка выйдет на свет. Не потому что она это заслужила или была интереснее остальных литературных персонажей, но потому, что была мне ближе других. Все мои рефлексии, все мои слова, собственно, принадлежали ей.
Бесконечные желтые поля выгнулись дугой на черном горизонте. Наконец пошел дождь. Тяжелый, барабанящий по обшивке и окнам. «Дворники» гнусавили свою монотонную песню. И реки, над которыми я проезжала, были полноводными! Я включила приемник и нашла музыкальный канал.
Пока я смотрела на дождь, из него возникли густые лиственные леса. Я неслась сквозь тонкую зеленую пленку. Скорость стала чем-то органичным, естественным, вместе с сильным ветром, который заставлял деревья, словно в родовых муках, ложиться на землю, одновременно и в то же время немного в разнобой. Ведь всегда найдется кто-то, кто пытается выбиться из надежности, даруемой единством.
Если бы здесь сейчас была Фрида, я предложила бы ей чашечку кофе. Мы бы поговорили с ней о том, что жизнь с почти законченной рукописью очень далека от упоения, что бы кто ни думал! Чем ближе был конец, тем ближе было полное исчезновение.
Машина шла хорошо. Жизнь складывалась из таких вещей, как радость по поводу хорошей погоды и хорошего автомобиля. Или из злости на то или другое. В дороге я чувствовала себя дома, а вовсе не в заключительной главе. Дорога стала упоением. А не прощанием.
Мне хотелось бы кое-что обсудить с Фридой. И меня удивляло, что я не сделала этого, пока имела такую возможность. Сочинение, что это такое? Писатель берет на себя решение чужих жизней. Отбирает эти жизни из многих возможных и испытывает короткую радость от того, что ему удалось что-то решить за своих персонажей. Но что касается собственной жизни, тут человек остается дилетантом. Я бы сказала так:
— Фрида! Как получается, что смерть, этот естественный конец человеческой жизни, кажется ему мелодраматичным и неестественным? Затертым клише?
Но я неслась с такой скоростью, что все равно не услышала бы ее ответа. Поэтому я съехала на ближайшую стоянку, но из машины не вышла. Я заперла двери, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Слезы, в которых я не хотела себе признаться, обожгли мне глаза. Руки тряслись, как у алкоголика, только что очнувшегося после недельного запоя. Я стиснула их на груди.
Телефон позвонил в Дюссельдорфе, и на его экране возник номер матери Франка. Я похвалила себя, что научилась почти виртуозно обращаться с этой красной вещицей. После обоюдных вежливых приветствий, она сказала:
— Не думай, будто я ждала, что ты позвонишь мне, дело не в этом. Я хотела рассказать тебе про похороны. Они были очень красивые и необыкновенно грустные. Аннемур держалась великолепно. Она такая талантливая, такая способная. Теперь она хочет вернуться к занятиям в университете. А те люди сейчас сидят в тюрьме. Они многим не портили жизнь своими угрозами. Надеюсь, они еще не скоро окажутся на свободе. У них на совести столько грехов, что их следовало бы выслать из нашего королевства. Куда-нибудь под присмотр! А вот я чувствую себя неважно. Ничего удивительного. В моем-то возрасте. Но я буду цепляться за жизнь руками и ногами. В мире и так достаточно смертей. Больше чем достаточно. Все мои пятеро подруг… И вот теперь Франк… Надо жить, как живется. Многие так живут. Я не одинока. Нет-нет… Между прочим, ты обдумала мое предложение?
— Да, Марта. Это очень великодушно с твоей стороны. Но я уже нашла себе жилище, и даже в центре, — солгала я.
— Нельзя жить ближе к центру, чем у меня на Майорстюен, — немного высокомерно сказала она.
