— Нет, ничего. Так, устал…
— А я совсем не был у заутрени, кажется в первый раз в жизни.
Серёжа ничего не ответил и молчал. Слышно было, как в столовой стучали ножами, а на улице гремели экипажи, развозившие визитёров.
— Да, устал, — неожиданно и с расстановками заговорил Сергей, — но устал не физически, хотя со вчерашнего вечера ещё не раздевался и не ложился спать. И усталость эта сладкая-сладкая. Каждый свой нервик чувствуешь, слышишь, как кровь пульсирует на висках. Необыкновенная, полная чудес была эта ночь… Я к заутрени пошёл в собор. Забрался на хоры, стал возле придела и молился и всё об одном… Понимаешь, вот уже три недели, как мне кажется, что Соня меня любит. А сегодня я просил Бога, чтобы Он помог мне узнать это наверное… Может быть грешно так молиться, впрочем, не думаю… Да, ушёл я ещё до конца обедни, только что Евангелие прочли. На душе у меня угар какой-то. Дошёл домой, только хотел вынуть ключ из кармана от парадных дверей, как слышу из окна второго этажа голос Сони:
«- Это вы?
— Я, — отвечаю.
— Из церкви?
— Да.
— А я ещё не ложилась спать, смотрю, как начинается рассвет, ужасно красиво. Облака ещё не разошлись, а уже видно, где лягут лучи, точно розовые костяжки огромного веера, а вам не видно?
— Нет.
Она засмеялась, а потом снова говорит:
— Кто выше, тому всегда видно, а кто не хочет подняться наверх, тот никогда ничего не увидит.
У меня от этой фразы даже в ушах зазвенело.
— Я также хочу всё видеть, — говорю.
— Ну так идите на верх.
И снова засмеялась, а смеётся она очень редко. Дверь их балкона выходит прямо на парадную лестницу, я одним духом до второй площадки добежал. Встретились мы у самой двери.
— Христос воскресе!
— Воистину воскрес.
Я набрался храбрости и потянулся для поцелуя. Встретились наши губы да минуты три и не отрывались, чувствую её горячие ручки на своей шее… Сердце тукает ужас как, а у меня, или у неё, или у нас обоих вместе, — нельзя разобрать. Очнулись мы и вышли на балкон.
— Теперь всё видел и всё понял? — спрашивает она.
— Всё, моя любимая, всё, моя жизнь!..
Больше, кажется, ничего не говорили. Прохладно стало перед рассветом, и на железных перилах балкона роса выступила, а нам не холодно. Белые трубы на противоположном доме стали розовыми. Воробьи живкают. Вот-вот солнце встанет. Удивительное это было утро, и умирать буду, не забуду его».
У Припасова глаза вдруг стали влажными, и он отвернулся к стенке, а потом сказал другим, немного хриплым голосом:
— Слушай, Бережнов, я ведь только рассказал всё это тебе одному… Но если ты когда-нибудь вздумаешь над этим посмеяться, то я тебя в ту же минуту убью чем попало.
— Зачем ты так говоришь? Ты же меня знаешь, — протянул Бережнов.
— Ну, вот и всё. Хотя мне восемнадцать лет, а Соня или будет рано, или поздно моей женой, или я жить не буду… А теперь давай говорить о чём-нибудь другом.
Но о другом не говорилось, и Бережнов скоро ушёл. Медленно ступая по тротуару, он раздумывал о только что слышанном, и ему стало грустно. Казалось, что Серёжа для него теперь не то умер, не то стал каким-то другим человеком, вроде Тургеневского Инсарова.
«Это у него пройдёт, это у него пройдёт», — мысленно утешал он себя.
Иногда Бережнов встречал Соню и Припасова вместе и шёл с ними гулять. Соня стала его интересовать гораздо больше… Во время этих прогулок он невольно следил за каждым её движением, за каждым словом, за выражением лица и думал: «Интересно, как блестели твои глаза, и как ты дышала, когда призналась в первый раз Сергею, что любишь его».
Верхняя чуть приподнятая губка Сони и очерченные правильным полукругом почти сросшиеся брови делали её похожей на девушку восточного происхождения, чего на самом деле не было. Когда она улыбалась, её лоб чуть морщился, и всё личико принимало удивлённое выражение.
Большие тёмные волосы не укладывались в причёску, и она заплетала их в одну тяжёлую косу. Если Припасов предлагал идти далеко гулять, Соня сейчас же соглашалась; если он хвалил лошадь или человека, то хвалила их и Соня, и наоборот.
Бережнову всегда казалось, что у неё нет характера. Он очень удивился, услыхав однажды, как Соня спокойно и настойчиво доказывала матери, что родители, не будучи друзьями своих детей, не вправе требовать от них полной откровенности.
