Черты твои – детские, скромные,
Закрыты стыдливо виски,
И смотрят так странно бездонные,
Большие зрачки.
Движеньями грустно-усталыми
Ты просишь: оставьте меня!
Язвит тебя жгучими жалами
Действительность дня.
Не сомкнуты губы бессильные,
Как будто им нечем вдохнуть,
Как будто покровы могильные
Томят тебе грудь.
Как будто ты помнишь далекое,
Что было, быть может, лишь сном.
И сердце твое одинокое —
Навеки в былом.
Как призраки, горько ненужные,
Мы, люди, скользим пред тобой.
Ты смотришься в дали жемчужные
Поникшей душой.
К глубинам родным наклоняешься
И рада виденьям, – но вдруг,
Вся вздрогнув, опять возвращаешься
Печально в наш круг.
Андрей Белый вообще был склонен к духовному мистицизму и считал любовь платоническую высшим достижением и счастьем человеческим. При этом от матери он унаследовал достаточно чувственности, чтобы впадать иной раз в искушение, а от отца – достаточно комплексов, чтобы потом с наслаждением презирать и себя, и ту женщину, которая подвергла его искушению. Именно с наслаждением! Как говорится, не согрешишь – не покаешься.
В своих воспоминаниях Белый с некоторой даже оторопью фиксировал тонкости отношений с Ниной – вернее, те этапы, по которым проходила его душа:
«С осени 1903 г. совершенно неожиданно вырастает моя дружба с Н.
…Моя тяга к Петровской окончательно определяется; она становится мне самым близким человеком, но я начинаю подозревать, что она в меня влюблена; я само чувство влюбленности стараюсь претворить в мистерию…»
Нина очень сильно была под его влиянием. Из всех своих многочисленных туалетов она выбрала черное бархатное платье (но, заметьте себе, не балахон какой-нибудь, а такое, что мягко обливало ее, словно вторая кожа), навесила на него большой тяжелый крест, подобный тому, который носил Белый, на руку навертела вместо браслета четки, ходила в церковь по делу и за делом и беспрестанно каялась, стала «Грифа» называть «Грехом» и отреклась от него… Белый мечтал уйти в заоблачные выси во время своих медитаций – Нина размышляла о самоубийстве, не только тайно, но и публично – в рассказе «Последняя ночь».
Такая преданность, такая влюбленность очень льстили Белому. Пытаясь убедить Нину в том, что он отвергает всякую чувственность, вообще не допускает мысли о возникновении между ними земной, «простой человеческой» любви, а заодно декларируя это пред всей Вселенной (Белый считал Вселенную единственно достойной себя аудиторией), он написал стихотворение «Предание», в котором выставил себя этаким безгрешным пророком… но тут он крепко дал маху, потому что пророк провидит будущее, а Белый и представить себе не мог, как аукнется ему в самом скором времени этот несчастный «Sanctus Amor», эта святая любовь!
Он был пророк,
Она – сибилла в храме.
Любовь их, как цветок,
Горела розами в закатном фимиаме.
Под дугами его бровей
Сияли взгляды
Пламенносвятые.
Струились завитки кудрей —
Вина каскады
Пеннозолотые.
Как облачко, закрывшее лазурь,
С пролетами лазури
И с пепельной каймой —
Предтеча бурь —
Ее лицо, застывшее без бури,
Волос омытое волной… etc.
Смысл стихотворения в том, что сибилла безмолвно, издали обожала пророка, а он отплыл куда-то по своим неотложным пророческим делам, да так и не вернулся, и она тихо увяла без него в тоске, благословляя (а как же иначе?!) его святое имя.
Забыт теперь, разрушен храм.
И у дорической колонны,
Струя священный фимиам,
Блестит росой шиповник сонный.
Забыт алтарь. И заплетен
Уж виноградом диким мрамор.
И вот навеки иссечен
Старинный лозунг: «Sanctus Amor»…
Да, Андрей Белый именно такими хотел видеть свои отношения с Ниной Петровской. Однако… слаб человек, а бес силен. Слаб человек, и плоть его искушает его!
И вот в один прекрасный – ужасный! – день Белый торопливо строчит в дневнике: «…произошло то, что назревало уже в ряде месяцев, – мое падение с Ниной Ивановной…»
Боже ты мой, какая насквозь мещанская, словно из рассказа Чехова, фраза!
Но продолжим.
«…вместо грез о мистерии, братстве и сестринстве оказался просто роман. Я был в недоумении; более того – я был ошеломлен; не могу сказать, что Нина мне не нравилась; я ее любил братски; но глубокой, истинной любви к ней не чувствовал; мне было ясно, что все, происшедшее между нами, – с моей стороны дань чувственности. Вот почему роман с Ниной я рассматриваю как падение; я видел, что у нее ко мне – глубокое чувство, у меня же – братское отношение преобладало; к нему примешалась чувственность; не сразу мне стало ясно, поэтому не сразу это мог поставить на вид Нине Ивановне (Поставить на вид!!! – Е.А.); чувствовалось – недоумение, вопрос; и главным образом – чувствовался срыв: я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами – Христос; она соглашалась; и потом, вдруг –
