Она внимательно смотрела на него.
– Стой тут, – сказал Генри. – Сейчас чего-нибудь принесу.
Но в этот раз она и не подумала его послушаться. Стоило ему приоткрыть дверь, как она сунула туда нос и мигом просочилась внутрь. «Нет!» – сдавленным шепотом выкрикнул Генри, но она уже потрусила дальше, громко цокая когтями по сосновому полу и стуча хвостом – который впервые выпростала из-под живота – по стене, так что на ней оставались мокрые пятна.
– Ах ты чучело, – сказал Генри.
Но собака пропустила это мимо ушей и отправилась туда, куда вел ее расцарапанный нос, из прихожей по коридору – цок-цок-цок когтями по полу, да так громко, что ее, должно быть, слышали все в доме, – прямо на сияющую кухню, где она немедленно учуяла мусорное ведро под раковиной и остановилась, вежливо дожидаясь, пока Генри откроет дверцу, чтобы она могла его исследовать. Вместо этого Генри открыл холодильник и осмотрел его полки. Они были почти пустые, потому что в последние несколько дней никто ничего не покупал. На одной полке стоял именинный торт со взбитыми сливками, которые уже заметно пожелтели и сползли по краям. Еще были молоко и масло, а в поддоне – морковка, брокколи и пара головок салата. Все это собаки не едят. Однако в шкафу Генри отыскал тушенку. Собака жадно смотрела за ним. Он открыл банку, вывалил все в миску, и ободранная собачья морда очутилась в ней раньше, чем дно миски стукнулось об пол.
Ее хвост опять спрятался между ног.
Когда она закончила, Генри открыл ей вторую банку, и она взялась за нее, громко чавкая, так что брызги тушенки летели на шкафчики из светлого клена.
Скоро вся кухня пахла холодной тушенкой и мокрой псиной, поэтому Генри вовсе не удивился, когда вошел отец – в развязанном халате, небритый, непричесанный! – и стал принюхиваться. Он заглянул за стол, откуда доносились странные звуки, и снова потянул носом воздух.
– Пахнет так, как будто у тебя здесь собака, – сказал он. – Мокрая.
Его голос звучал напряженно.
Генри решил, что отпираться не имеет смысла.
Тем более что собака обошла стол и уселась, наклонив голову набок и выставив вверх то ухо, от которого осталась примерно половина.
Теперь у отца напряглось и лицо.
– Убери ее отсюда, – сказал он.
– Я ее только что спас. Она чуть не утонула в бухте.
– Зря ты это сделал. Не напрашивайся на неприятности, Генри… А ну брысь!
Последнее было обращено не к Генри, а к собаке, которая подошла понюхать отца Генри, дабы установить, представляет ли он какой-нибудь интерес.
– А ну брысь, – повторил отец. – Пошла вон, слышишь?
Собака подняла лапу.
И тогда отец Генри пнул ее с такой силой, с какой только можно пнуть ногой, обутой в шлепанец. Этого хватило, чтобы она отлетела по скользкому каменному полу футов на пять.
Она даже не взвизгнула. Перестав скользить, она упала на спину, подняла вверх все четыре ноги и показала пузо.
– Зачем ты ее сюда притащил? – спросил отец Генри. – Кому нужна эта черная образина? Это не собака, а какая-то… чернуха. Лежит тут, вся драная. В крови. Да еще калека… – он остановился. Прислонился к столу и закрыл глаза ладонями. – Калека, – повторил он. Его тело задрожало – сначала тихонько, потом сильнее и еще сильнее, как большой дом, под которым зарождается землетрясение.
Потом рот у него открылся, и хотя оттуда не вышло никаких звуков, его беззвучные стоны наполнили всю кухню.
Генри обнял отца. Крепко. Очень крепко. Он почувствовал, как черная собака подошла к ним. Почувствовал, как отец нагнулся, чтобы почесать ее за оборванным ухом. Увидел, как собака от удовольствия потерлась мордой о развязанный отцовский халат, – и понадеялся, что отец не заметит крови и гноя, которые она там оставила.
Так они стояли втроем в кухне, и в это время случились две вещи.
Во-первых, Чернуха обрела дом и имя.
Во-вторых, зазвонил телефон. Это звонили из больницы.
Генри переоделся, пока его родители одевались. Когда он выскочил, отец уже успел подогнать БМВ ко входу.
– Собаку оставь в каретной, – сказал отец.
– Собаку? – спросила мать.
Они промчались по Блайтбери-на-море так быстро, что если бы городские полицейские не узнали машину Смитов, то остановили бы их еще на Главной улице. Они доехали до больницы, взлетели по пандусу на парковку, почти бегом пересекли вестибюль, надавили на кнопку лифта и не отпускали ее, пока двери не открылись, и прибежали по коридору в палату Франклина, где три медсестры – две такие дюжие, что из них вышли бы неплохие игроки в регби, – держали брата Генри за руки и за ноги.
