Луиза, Санборн, Генри и даже Чернуха заулыбались. А потом снова начали восхождение.
Теперь они двигались медленнее, потому что туман оросил все вокруг и холодная сырость просачивалась Генри в ребра, вызывая новые приступы боли. Время от времени, догоняя ушедший вперед основной фронт, над вершиной проносились отставшие облачка. Но мало-помалу исчезли и они, и вскоре Генри перестал слышать назойливое «кап-кап-кап», которое только что звучало со всех сторон, и поникшие было листья избавились от своего мокрого груза, встряхнулись и приступили к другой операции – просушке на солнце.
Тропа по-прежнему круто шла вверх, и валуны, хаотически разбросанные вокруг как будто все тем же великаном, выглядели еще более шаткими. Когда Генри смотрел на них, ему казалось, что гора может в любой момент передернуть плечами и сбросить с себя незваных пришельцев.
Над одним особенно мокрым и ненадежным с виду утесом тропа выравнивалась, давая себе передышку, и они сели там под теплыми солнечными лучами – в тени камни до сих пор оставались холодными – и пообедали. Поскольку продукты выбирал Санборн, обед состоял из сардин в оливковом масле, говяжьей тушенки (они съели ее неразогретой прямо из банок, передавая их по кругу), бутербродов с арахисовым маслом (или, по желанию, с зефирным кремом), нарезанной палочками моркови, медовых кексов и апельсинов.
– Между прочим, – сказал Генри, – никто на свете, кроме тебя, не любит есть сардины прямо так.
– Ну и отлично, – ответил Санборн. – Зато мне больше достается. – Он уронил в рот рыбью голову. – Сардины, – торжественно произнес он, – это пища богов.
– Сардины, – сказал Генри, – это маленькие рыбки, у которых еще остались гла́зки. Они смотрят на тебя, когда ты их ешь.
– Ты придурок, Генри. На гла́зки можно не обращать внимания. Примерно так, как, скажем, мой отец, который ни на что не обращает внимания.
Тишина. Гора слушает.
– Допустим, что это я получил бы в ребра четырнадцать дробинок. Не проблема – отстегни денег и найми какого-нибудь известного доктора. А потом возвращайся к своим коктейлям перед очередным важным совещанием.
– Много ты знаешь, – сказала Луиза.
Санборн повесил голову. Потом достал кошелек и вынул оттуда отцовскую кредитную карточку. Начал перегибать ее – туда-сюда, туда-сюда, пока она наконец не надломилась, и тогда Санборн разорвал ее надвое. И бросил половинки в пустые консервные банки.
– Много, – сказал он.
Генри подумал о своем отце. Об отце, который наконец вышел из дома, несмотря на то что за его стенами была Беда. Потому что за его стенами была Беда. Об отце, в чьих волосах появилась седина, которую он старается скрыть, и чьи руки уже не такие сильные, какими Генри их помнит. Но он вышел из дома, чтобы найти своего сына. И Генри переполнила такая любовь, что его сердце заныло сильнее, чем ребра.
Потом он посмотрел на Санборна и увидел, что Санборн смотрит, как Генри думает о своем отце.
Они закончили обед в молчании.
Согнав с горы туман, ветер сразу принялся ее сушить, и, когда они упаковали обратно в рюкзаки все, что не смогли доесть, – а именно несколько сардинок, – на склонах внизу были видны лишь редкие клочья тумана, которые цеплялись за темные купы деревьев, изо всех сил стараясь продлить свое мокрое существование. А небо наверху блестело, как стеклянное, – казалось, что если подняться на самый высокий пик, то и вправду можно со скрипом потереть пальцами его чистую и ровную поверхность.
И они поспешили туда, чтобы это проверить, хотя после каждого особенно крутого участка Луиза огладывалась на Генри, так что он наконец даже сказал ей: «Сегодня я еще умирать не собираюсь». И она улыбнулась и зашагала дальше, и Генри тоже улыбнулся, сдерживая свое… Счастье. Он вдруг понял, что это оно. Счастье. Он поднимался на гору, чувствуя одновременно боль и Счастье.
Счастье, которого не мог задушить и самый крутой подъем.
Счастье даже без Франклина.
Счастье быть на Катадине.
Счастье, которым он едва не захлебнулся, когда они на подгибающихся ногах наконец одолели последний, короткий, но самый трудный отрезок пути, вышли на пик и огляделись.
