Дикий конь был укрощен…
Демир, поскакавший на помощь мальчику, поравнялся с ним и продолжал мчаться рядом. Мальчик, держась левой рукой за холку коня, привстал на колени, потом быстро поднялся на ноги. Этим воспользовался опытный табунщик и, тесно прильнув своим конем к укрощенному жеребцу, обнял ребенка правой рукой и перетащил к себе.
Прирученный конь уже скакал рядом на поводу. Черный, загорелый табунщик, придерживая стоящего на его седле мальчика, возвратился к шалашу. Подбежавшие братья сняли усталого, едва державшегося на ногах юного укротителя и наперебой обнимали и целовали его.
Арапша бросился к гнедому жеребцу, поймал его за повод, трепал по шее, называл ласкательными именами. Конь стоял, растопырив ноги, опустив голову, равнодушный, с повисшими ушами.
Старый Назар-Кяризек сказал:
– Поводи его шагом до захода солнца, не давай воды до полуночи. Это будет конь первейший, знаменитый!
Молодой монгол, внимательно следивший за скачкой, повернулся к табунщикам и стал небрежно отсчитывать из кожаного кошелька золотые динары. Он высыпал монеты в подставленные ладони старшего брата, затем вскочил на белого жеребца и, сдерживая его, сказал:
– Спасибо вам, джигиты-табунщики! Скоро вы обо мне услышите…
Он тронул коня, но остановился, всматриваясь в даль. На холмах, окружавших долину, показался растянувшийся конный отряд. По маленьким крепким коням с крутыми толстыми шеями можно было сразу узнать монголов. Всадники быстро окружили место, где стоял шалаш. Монголами начальствовал молодой хан с суровым, каменным лицом. За ним неотступно следовали три воина. Средний из них держал копье с трепетавшим желтым лоскутом. Угрюмый хан подъехал к табунщикам. Встретившись взорами с молодым всадником на белом жеребце, он склонился к луке седла:
– Менду,[43] Бату-хан! Нелегко нам было найти тебя. Почему на тебе одежда, не подобающая царевичу-чингисиду?[44]
– Желтоухие собаки Гуюк-хана преследовали меня. Я скрывался в шалаше этих бедняков.
– Мой почтенный отец, Субудай-багатур, беспокоится. Он просит немедленно прибыть в его шатер.
– Я готов, багатур Урянх-Кадан!
Монголы с места пустили коней вскачь и быстро скрылись за холмами.
Арапша отвернулся, не желая видеть, как удалялся его любимый белый Акчиан. Пучком травы он вытирал пот, струившийся по бокам его нового коня. Ласково шептал ему:
– Не грусти! Не жалей о потерянной свободе! Теперь ты стал моим другом. До сих пор неудачи играли мной, ты же приносишь мне надежду! Будешь отныне называться «Итал-маз»! Станешь преданным и верным, как собака,[45] и неутомимым и крепким, как алмаз…
Глава пятнадцатая
Справедливые судьи
Кыз-Тугмас[46] не раз выходила из юрты и посматривала на дорогу, поджидая возвращения старого мужа. Наконец, утомившись, села на обрывке ковра у двери юрты и, обняв колени, молча смотрела на пустынный холм, над которым облаком кружилась мелкая розовая саранча.
«Говорила я, не к добру он поехал! – думала Кыз-Тугмас. – Чуяла, случится с ним недоброе. Куда ему, старому, ехать на войну! Он и мешок джугары[47] не принесет домой, не рассыпав. Но он упрям, как старый козел, а выбрыкивает, как молодой козленок…»
К вечеру приехал ее любимый сын Мусук. Он стреножил коня и пустил его пастись. Скинув разодранный чекмень и рубашку, он бросил их на колени матери:
– Пока у меня нет хозяйки, кто зашьет одежду?
Мусук растянулся на земле и долго лежал молча, следя за руками матери, которая ловко делала стежки на заплате.
– Где Юлдуз?
– Где же ей быть! Пасет в степи, еще не возвращалась.
Юлдуз была приемыш: ее пригрела Кыз-Тугмас потому, что хотя она и носила имя «Не будет иметь дочерей», но все-таки тосковала о дочери. Ведь дочь всегда вьется около матери, и даже замужем, в новой юрте, она ближе к матери, чем сыновья.
«Юлдуз скоро можно будет отдать за немалый калым – корову, коня и верблюда, Юлдуз стройная, красивая девушка, с веселой улыбкой и блестящими карими глазами. Не беда, что Юлдуз бедно одета! Ее блестящие черные волосы всегда тщательно заплетены в шестнадцать косичек и перевиты нитями стеклянных бус. Не один джигит уже засматривается на нее…»
