После ужина настал черед «живых картин». В качестве постановщика и режиссера выступал некий прославленный член Королевской академии, а актерами явились по большей части приглашенные гости.
Первая картина, как Мейзи узнала из роскошной программки, называлась «Дочь Иеффая». Воспроизведению подлежал тот трагический эпизод, когда обреченная дева покидает отчий кров вместе со своими прислужницами, дабы в течение двух месяцев оплакивать свою чистоту в горах, прежде чем исполнится страшный обет, принуждающий Иеффая послать дочь на костер.
Мейзи подумала про себя, что для праздника сцена эта чересчур торжественна и мрачна. Но знаменитый Академик питал склонность к такого рода тематике, и композиция его, вне всякого сомнения, была исполнена исключительного драматизма.
— Настоящая симфония в белых и серебристых тонах! — заметил мистер Уиллс, известный искусствовед.
— Как ужасно трогательно! — сказали большинство юных девушек.
— Слишком уж напоминает россказни старой Бесси, верно, милочка? — тихо шепнула миссис Уэст, наклонившись к девушке со своего места, через два ряда от Мейзи.
На сцене, чуть сбоку, перед самым занавесом, стояло пианино.
Перерывы между картинами заполнялись песнями, которые, со всей очевидностью, подбирались в строгом соответствии с торжественно-мистическим настроем картин. Актерам-любителям обычно требуется много времени на подготовку, так что музыка оказалась весьма уместна; во всяком случае, задумано было неплохо. Но, размышляла про себя Мейзи, неужели устроители не смогли подобрать для рождественского вечера песню повеселее, чем «О, Мэри, ступай и позови коров, и позови коров, и позови коров, к песчаным дюнам Ди». Ее собственное полное имя было Мэри; именно так девушка подписывалась в официальных документах, и тоскливое эхо последней строчки, «Домой ее не жди», неприятно звенело в ее ушах вплоть до самого конца вечера.
Вторая картина называлась «Принесение Ифигении в жертву».
Постановка не оставляла места критике.
Исполненный сурового достоинства отец, стоявший рядом с погребальным костром, по виду нимало не растроганный; жестокие лица жрецов; трепещущая фигура обреченной царевны; равнодушное любопытство и пытливый интерес героев в шлемах, наблюдающих за происходящим для них принесение девственницы в жертву было не более чем тривиальным эпизодом ахейской религии — все было аранжировано Академиком-режиссером с непревзойденным искусством и исключительной выразительностью. Но больше всего Мейзи очаровала группа дев-прислужниц в ниспадающих белых хитонах: в этой картине они выглядели куда импозантнее, нежели в качестве свиты злополучной красавицы-еврейки. Две из них приковали к себе внимание гостьи — две девушки, само воплощение изящества и одухотворенности, в белых одеяниях до полу, не соотносимых с определенной эпохой или страной, застыли у самого края сцены, в правой части картины.
— До чего прелестны вон те двое, последние в правом ряду! — шепнула Мейзи своему соседу, оксфордскому студенту с пробивающимися усиками. — Просто глаз не отвести!
— Вы находите? — отозвался юнец, в замешательстве теребя усики. — А мне, знаете ли, они как-то не показались. Грубоваты, на мой взгляд. И эти собранные в пучок волосы… дань последней моде, не так ли? слишком отдает современностью, э? Девица в греческом хитоне с модельной прической от Труфитта — увольте, это не по мне!
— Ах, да я не этих двоих имею в виду! — отозвалась Мейзи, слегка скандализированная тем, что сосед счел ее способной плениться лицами столь вульгарными. — Я говорю про тех, что стоят сразу за ними, две темнокудрые девушки, у которых волосы уложены так просто и мило, а в облике ощущается нечто нездешнее.
Студент открыл было рот и воззрился на соседку в немом изумлении.
— Не вижу… — начал было он, но тут же оборвал себя на полуслове: во взгляде Мейзи он прочел нечто такое, что сбило его с толку. Он покрутил усы, помялся и промолчал.
Занавес опустился, и несколько персонажей, не участвующих в последующих номерах, сошли со сцены и присоединились к зрителям, как оно часто водится, не переменив нарядов — великолепная возможность в течение всего вечера сохранить за собою преимущества, предоставляемые театральным костюмом, румянами и белилами.
