Он сказал мне:…»
После этого места Поль Лабр написал еще десяток слов. Но потом все эти слова вычеркнул. Что-то затрудняло его повествование, по сути напоминавшее дачу показаний в суде. Истина представлялась ему столь невероятной, что он не решался ее изложить.
И каждый, кто когда-нибудь писал книги или важные письма, знает, что пока перо бежит по бумаге, легко оградить мысль от всяких внешних раздражителей. Но стоит прекратить писать, как раздражители удваивают свою назойливость. Вступает в разговор внутренний голос и становится невыносимо навязчивым.
Шум рушащего каменную кладку молота вновь донесся до ушей Поля и стал его мучить. Ему даже показалось, что все ветхое строение сотрясалось от сильных ритмичных ударов.
В этом жалком мирке, где волею судеб оказался Поль Лабр, был хоть и узкий круг знакомых, но мешавший ему полностью вкусить свое одиночество. Здесь часто случались всякие странные мрачные истории. Жизнь этих слоев общества была безрадостной, и рассказы у очага были всегда с привкусом крови.
Можно догадаться, что близость Префектуры, сыскной полиции, не давала никакой гарантии безопасности. Англичане, в силу своего темперамента обратившиеся к анализу вероятности и дедукции, первыми поняли, что скрывающиеся преступники любят сойтись взглядом с теми, кто за ними наблюдает. Но на близком расстоянии мало что разглядишь, особенно если тебя интересует моральный и физический облик объекта. Разум, как и лорнет, имеет свое фокусное расстояние.
Ближайшие к парижской Префектуре кварталы не пользуются доброй репутацией, как и те, что окружают metropolitan police в Лондоне.
Как и искусство, преступность имеет свои течения, правда, повинующиеся зловещей моде. Во времена, о которых идет речь, самым жестоким считалось преступление, совершенное на улице Пьера Леско. Один несчастный провинциал был там замурован за посредственным барельефом Афродиты.
Слово «замурованный» было у всех на устах. Преступление, вернувшееся к нам из Средневековья, будоражило воображение любителей острых ощущений.
Поль Лабр опять прислушался.
Помимо своей воли он представил себе человека, замурованного в толстой стене башни.
Но эта мысль мгновенно покинула его. Он встал, подбежал к двери и вновь открыл ее. По винтовой лестнице, как по акустической воронке, вверх поднимался шум из трактира и кабаре вперемешку с резкими гастрономическими ароматами. Скрипели ножи и вилки, звенели тарелки, визжали женщины, ругались и горланили мужчины. В заведениях Буавена все шло нормально. Был самый час пик.
Ничего, кроме шума из трактира, нельзя было расслышать.
Поль Лабр бросил взгляд на дверь рядом, ту, которая располагалась слева от винтовой лестницы. Ничего. Все было тихо, только под дверью виднелась полоска света.
Он вернулся к себе. Как только он зашел в комнату и запер дверь, удары возобновились. Поль опять подошел к окну. Когда он стал его открывать, то заметил, что у него дрожат руки.
Он высунул голову в окно и его взгляд невольно упал на трехэтажный дом, прилегавший к стене сада Префектуры и фасад которого выходил на набережную Орфевр. Было уже совсем темно. На втором этаже горел фонарь, освещавший балкон. У балконного окна, со стороны комнаты, виднелся силуэт молодой женщины. Казалось, что она пристально смотрит на набережную за оградой сада.
– Изоль! – еще раз сказал Поль Лабр.
И в той печали, с которой он произнес это имя, трепетно звучала его огромная любовь, выстраданная в одиночестве!
Если бы вы видели этот женский силуэт, то без сомнения восхитились бы красотой юной особы. У нее была поза тех грациозных, независимых и уверенных в себе женщин, что вправе вызывать восхищение. В игре бликов света угадывались контуры ее прически и необычная элегантность ее тонкой талии; она или ждала кого-то, или предавалась мечтаниям. Иногда она прислонялась к стеклу, видимо, чтобы охладить свой пылающий лоб.
Теперь вся душа Поля отражалась в его взоре. Он уже и не помнил, что отвлекло его от письма.
Неожиданно юная красавица вздрогнула и обернулась, радостно бросилась вперед, с огромной нежностью раскрыв свои объятия.
