Махмуд соизволил почувствовать раскаяние и приказал отослать Фердоуси различных ценных даров на шестьдесят тысяч динаров.
Когда караван с дарами султана достиг благодатного Туса и верблюды вошли в него через ворота Рудбар, из ворот Разан как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле».
Запоздал султан со своей ослепительной щедростью. Да-а. Название «Книга ученых» к новой работе Омара, пожалуй, не подойдет. Это, скорее, «Книга печали»…
«В Тусе в то время находился один ученый богослов. Человек очень строгий, непримиримый, он заявил: «Я не позволю, чтобы тело Фердоуси погребли на мусульманском кладбище, потому что он был еретиком». И сколько люди ни спорили с ним, богослов настоял на своем. За воротами рос большой сад, принадлежавший Фердоуси. В этом саду его и похоронили».
И так поступили с величайшим поэтом Востока, ни в чем не уступавшим знаменитому Гомеру.
Пусть он писал о древних богатырях, о давно отгремевших событиях, которые вроде бы не имеют никакого отношения к нашему времени. Имеют! Разве не ясно, что уж такой был у него образный строй мышления? Ведь читаем же мы с вниманием и удовольствием старинные басни, где звери действуют как люди и говорят на человеческом языке, и древние сказки, где на каждом шагу происходит невероятное, и извлекаем из них смысл, полезный для нас, живущих сейчас…
Дальше… «Дары султана хотели вручить дочери покойного поэта. Но она с гневом отвергла их: «Мне ничего от вас не нужно».
Омар Хайям отер ладонью слезы. Страшно подумать, что жизнь и смерть поэта и судьба его произведений висят на волоске чьей-то недоброй воли, и тупая воля эта вдруг может все вмиг оборвать…
Самое поразительное в случае с «Шахнамэ» – это что она уже существовала в законченном виде, прежде чем ее признал Махмуд Газнийский, и от того, что он, изрядно помучив поэта, признал ее наконец, в ней не прибавилось ни одной страницы, ни одной строки, ни одного слова. Она была и осталась великой «Шахнамэ» – «Книгой царей». Тут уместней сказать – «Царь-книгой».
О чем же говорит все это?
Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто-либо из власть имущих.
Поэзия – явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд:
Сколько всадников пили у нас
вино – у стыка пыльных дорог!
Где они, скажите, сейчас?
Их унес изменчивый рок.
Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан-Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали…
Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной «Книги печали».
Часть первая. АСКЕТ И ВЕРТОПРАХ
Ты мрачен? Покури хашиш – и мрака нет,
Иль кубок осуши – тоски пройдет и след.
Но ты суфием стал! Не пьешь, не куришь…
Булыжник погрызи, – вот мой тебе совет.
– И что тебе дадут за эту книгу? – Эль-Мирра с тахты кивнула на столик, где при слабом свете одинокой тонкой свечи смутно белели бумаги.
Халатик стыдливо запахнут. Колени плотно сжаты. Взгляд изучающий. Вид – неприступный.
– Не знаю, – вздохнул Омар. Говорили тихо. Он заранее прикрыл резные ставни на окне. – Пожалуй, ничего. Или, скорее всего, семьдесят ударов бичом, как арабскому поэту Башару Абу-Муазу. – Омар сидел на полу, за скатертью, и нарезал на тонкие ломти холодное мясо. – Его объявили еретиком, – за то, что он обо всем думал по-своему, – и запороли насмерть. Это было при халифе Махди, лет триста с чем-то назад…
Даже в полутьме Омар заметил, как в красивых ее глазах сквозь непонимание проступил животный страх.
– Зачем же ты пишешь такую книгу? – спросила она низким, чуть охрипшим голосом.
– А ты зачем стихи слагаешь? – Поэт выложил на поднос абрикосы, черешню, разломил на куски лепешку.
– Просто так. – Эль-Мирра отчужденно пожала плечами. – Для развлечения.
Из строптивости это говорит. Стихи она сочиняет, чтобы душу отвести. Как, впрочем, и сам Омар. Подражает в них грустным народным песням. И ему, кстати, тоже. Они не все равноценны, но все одинаково запальчивы. В ее стихах – те же резкость и злость, что и в характере, и еще – нечто скрытое, тайное, что он никак не может уловить.
