Не успел он опомниться, как его уже занесло далеко в космическую бездну.
Он зависал над плоскостью Солнечной системы, в такой дали, что само Солнце казалось не больше человеческого зрачка.
Найл одну за другой угадывал кружащиеся по эллиптическим орбитам планеты.
Вон Меркурий – раскаленное докрасна железное ядрышко с поверхностью, сморщенной, как ссохшееся, пролежавшее свой срок яблоко; Венера, окутанная вуалью серого тумана; промерзшие рыжие пустыни Марса; красный гигант Юпитер, сплошь состоящий из бурлящей жидкости; Сатурн – сизый странник, разбухший ком замерзшего водорода; Уран, Нептун и Плутон, где температура такая низкая, что сами планеты немногим отличаются от округлых ледяных глыб, кружащихся в пространстве.
От одного лишь размера Солнечной системы, холодея, заходился ум.
С орбиты Плутона Солнце казалось не больше горошины, а Земля – вообще едва различимой былинкой. Вместе с тем, даже ближайшие звезды находились на расстоянии столь же далеком, как земной экватор от полярных шапок.
Обратив внимание на собственную персону, Найл потрясенно понял, что совершенно утратил память о том, кто он сам такой.
Переживаемое обуревало настолько, что сознавать свое наличие было как-то нелепо.
Прежде Найл, случалось, «растворялся» в собственных грезах или в историях, которые рассказывала мать или дед.
От них в свое время тоже разгоралось воображение, но сравнивать это с тем, что он видел сейчас, было все равно что сопоставлять искорку и фейерверк.
Оторопелый, он не смел перевести дух, словно человек, внезапно очнувшийся от сна.
Душа содрогалась от буйства непостижимых сил.
Хотелось задать тысячи вопросов, побывать на каждой из этих планет, а затем тотчас ринуться в путь через космос к другим мирам и звездным системам. При мысли, что непознанного такая бездна, а собственная жизнь так ничтожно коротка, сердце сжималось от горестного, беспомощного чувства.
Средь сонма безутешных мыслей, вихрем проносящихся в сознании, бессловесный внутренний голос посоветовал успокоиться.
Темные мысли рассосались, схлынули; вместо этого Найл ощутил в себе ровную и стойкую тягу к знанию, желание всю оставшуюся жизнь посвятить постижению и освоению нового.
– Задавай любые вопросы, – послышался голос старца. – В Стигмастере содержится все человеческое знание. Тебе решать, что необходимо узнать.
– Ты можешь рассказать о Земле до прихода смертоносцев, и о людях, что построили этот город?
– Для этого нам надо будет возвратиться примерно на пять миллиардов лет назад, к зарождению Солнечной системы…
Когда Найл снова закрыл глаза, голос исходил уже не от старца, а откуда-то изнутри.
В глазах стояла нестерпимо яркая вспышка, заполняющая, казалось, все обозримое пространство, из центра, словно щупальца некоего спрута, с устрашающей силой вырывались спиралевидные струи газа.
Тяжко ворочающейся буче не было конца, а в космосе одна за другой выбрасывались гигантские волны бушующей разрушительной энергии.
Затем все, хотя и медленно, но как-то понемногу улеглось, и под силой собственного тяготения взрыв, устремленный наружу, превратился во взрыв, направленный внутрь.
В неописуемом коловороте принялись вращаться выпущенные некогда наружу газы, которые теперь тянулись обратно.
В набирающем лютость космическом холоде жар постепенно истаивал, пока газы не остыли в круглые капли жидкости. Спустя полмиллиарда лет капли эти сконденсировались в десять планет.
Некоторые из них, вроде Меркурия, были так горячи, что не могли образовать и удерживать атмосферу.
Другие – Марс, например, – были чересчур маленькими и холодными. Только Земля, расположенная примерно в сотне миллионов миль от Солнца, была и не слишком горячей и не слишком холодной.
Формирование планеты проходило так же бурно, как и зарождение.
Кометы и астероиды крушили поверхность, взбивая ее в месиво кипящей слякоти.
Целых два миллиарда лет прошло, прежде чем Земля остыла, превратившись из кипящей адской печи в планету с морями и континентами.
К этому времени она тысячекратно сжалась в сравнении со своим первоначальным размером.
Солнце тоже постепенно сжималось, пока не достигло того порога, за которым начались те самые ядерные реакции, превратившие его из темного кома в однородную красновато-бурую массу, а затем уже – в полыхающую атомную печь.
