– У нас есть каталонка с такими данными, но в Париж она приедет через полтора месяца. Прислать ее? – отрекомендовала я собственную персону, оставив себе минимальный срок для подготовки.
– Госпожа вернется не раньше чем через два месяца, а я каждое утро гуляю около Венсенского замка, напротив выхода из метро. Меня легко узнать – я китаец, выгуливаю двух борзых, – пояснил Чен.
– Не знаю, приедет ли она, если нет никаких гарантий, что ее возьмут.
– Пусть приезжает. Я пока не стану никого нанимать. Ее примут, если она отвечает нужным условиям.
Никаким условиям я не отвечала, всему надо было научиться, причем моментом. Времени у меня практически не было. В первую очередь следовало привыкнуть к самому трудному. К глухонемоте. И упражнения тут не помогут, если не отождествить себя изнутри с миром глухонемых, куда я хочу проникнуть. Погружение в мир абсолютного безмолвия оказалось тяжелым и страшным. Ничего подобного мне не доводилось переживать.
Заткнув уши ватой, я бродила по городу. Заходила в бары, жестами заказывала еду. По губам окружающих пыталась понять разговоры. По учебнику училась языку жестов, хотя его с меня пока не требовали.
Ежедневно из Марэ ко мне прокрадывался Принц. Он закалял меня против внезапных шумов, бросая за спиной бомбы-пищалки, заставал врасплох вопросами, на которые человек с нормальным слухом отвечает машинально.
Мессер постарался через знакомого специалиста сделать мне рекомендации из Барселонского монастыря Кармелиток, где я до сих пор якобы пребывала. А в мой паршивенький паспорт внесли отметку об особых приметах: «Глухонемая».
* * *
Во всеоружии я встретилась с Ченом через полтора месяца. При встрече я поздоровалась с ним знаками людей из мира вечного безмолвия.
– Я не знаю языка жестов. – Он успокоил ладонью мои пальцы.
Я с облегчением вздохнула. Именно этого испытания я больше всего и боялась. Однако прежде чем явилась хозяйка, я успела научиться довольно сносно общаться жестами.
Так я попала к чокнутой Ванессе.
Ох и тяжко давался мне хлеб насущный! Сначала я все время пребывала в напряжении, ни на секунду не забывая, что притворяюсь глухонемой.
Раз в неделю у меня был свободный день. Я приходила на свой чердачок и пела стенам, болтала с зеркалом, спорила с вешалкой. И тут же засыпала каменным сном, потому что в Ножан-сюр-Марн я дремала вполглаза, опасаясь во сне выдать себя, страшась, что ко мне войдут, хотя и запиралась на ключ.
Со временем немота стала второй натурой, словно наступило раздвоение личности. Помогла техника медитации дзен-буддизма. Ей-богу, я достигла неплохих результатов. Теперь я умела отгораживаться от мира звуков, как настоящая глухонемая.
Но гораздо интереснее было слушать. Мой статус человека, погруженного в безмолвие, давал мне преимущество перед остальными. Так я включилась в игру.
Когда я пришла в дом, ничто не предвещало будущей лавины. Может, она уже и начинала сходить, но я не сумела различить предвестников этого схода. С другой стороны, я сама могла стронуть тот камешек, который дает первый толчок.
Ванесса жила как в осаде.
Меня не удивляла ревностная охрана частной жизни жителей улицы Ватто в Ножан-сюр-Марн. Иначе двери их домов не закрывались бы из-за помешанных художников, коммивояжеров, папарацци, всякого рода попрошаек, как из благотворительных фондов, так и от себя лично.
Дом моей американки был непроницаем. Войти туда могли только немногочисленные избранные, да и те после телефонного звонка. Ванесса предпринимала такие меры предосторожности, что они наводили на мысль не только о назойливых посетителях.
Если она куда-нибудь уезжала, Поль – на котором лежала вся черная работа и обязанности швейцара – сначала проверял, насколько пуста улица, и только после этого открывал крепостные врата. Чудачество? Я слишком хорошо знала поведение людей, живущих в вечном страхе. Эти предосторожности не спишешь на капризы.
Я еще не успела сориентироваться в сложном расписании шефини, когда мне на глаза попался молодой мужчина. Он неподвижно стоял в нескольких шагах от каменной стены, задрав голову. Так он мог видеть приоткрытое окно второго этажа в гардеробной Ванессы.
