Барнаша - страница 48
По ночам он скрипел зубами, ему снились распятые товарищи, те пятеро, которыми он так дорожил, из числа двух тысяч распятых, — римляне не поскупились на расплату… У солдат великой империи давно выработался инстинкт — заливать пожары восстаний реками крови порабощённых.
Нигде не задерживался он подолгу, молча слушал в синагоге чужие речи, не участвуя в диспутах. Какая работа шла в его одинокой душе, год за годом, минута за минутой? Каждое утро он обращался с пламенной молитвой к тому, в чьих руках, как он понимал, была судьба. Брожение в этой человеческой душе никогда не прекращалось. Со страстной тоской чувствовал он, что земной силой, людским оружием нельзя приблизить желанного царства, наступление его — в руках Божьих.
«Да возвысится и святится имя Божье в мире, который он создал по своей воле! Да воздвигнет он своё царство, и да приблизится Его Мессия, и да избавит он народ во дни жизни нашей и в дни жизни всего дома Израилева, быстро и вскоре».
Даже если брать в расчёт краткость человеческого существования, Мессию он ждал не так уж и долго — двадцать неприкаянных, непонятно как прожитых лет. У него не было семьи и детей, он так и не сумел простить себе и судьбе тех распятых, а потому не приближался к человеческим существам с целью дружбы или любви. Встреча с Иисусом потрясла Зилота, в тот день он нашёл в нем Царя Иудейского, Мессию и Учителя.
Толпы народа стекались в дни празднования пасхи в Иерусалим. Это были паломники со всех концов страны. По обеим сторонам восточных — Сузских — врат, до самого притвора Соломонова стояли ряды торговцев и столы менял. За двадцать дней до пасхи священники начинали собирать древнюю священную подать в полсикля[105], которая ежегодно уплачивалась каждым израильтянином, богатым и бедным, как выкуп за душу, и шла на издержки по служению во Храме. Платить эту подать монетой, принесённой из разных государств и состоявшей иногда просто из жалких медяков и бронзовых жетонов, притом всегда оскверненной языческими символами и языческими надписями, считалось непозволительным. Менялы были здесь необходимы, они поставляли требующуюся мелкую серебряную монету взамен ходячих денег — естественно, за колбон, то есть пять процентов от суммы. Шум стоял невероятный. Вавилонское смешение языков, звон монет и бренчание весов, крики торговцев и покупателей. А кроме всего прочего — мычание волов, блеяние овец, воркованье голубей — будущих жертвенных животных, поставляемых предприимчивыми торговцами непосредственно в освящённые пределы храма.
Симон, стоящий во Дворе Язычников, испытывал тоску и грусть. Шумное торжище это было чуждо его одинокой душе. Не таковы были его отношения с Богом. Религиозное его чувство было глубоко интимным, страстным. Не придти сюда раз в год он не мог, а придя, всегда ощущал себя каким-то отщепенцем. Толпе не было дела до его, Симона, переживаний и воспоминаний, а он презирал этих людей, превративших Храм Божий в многолюдный базар, и того ещё хуже — в скотный двор. Но таковы были традиции, а он немало пострадал в жизни, нарушив их, и теперь, к возрасту, ощущал себя уставшим, потерянным, непонимающим — и молчал.
Группа людей довольно молодого возраста, от двадцати до тридцати лет, числом около десяти — двенадцати человек пересекала входной двор, направляясь ко Храму. Они ничего не продавали и не покупали, держались особняком. Во главе их шел человек лет тридцати, быстрым и уверенным шагом. «Словно к себе домой» — успел подумать Зилот. В те мгновения Симон еще не разглядел толком Учителя, не успел, в воспоминании осталось лишь общее впечатление одухотворенности, энергии. И вместе с тем, выражение лица было гневным. Чувствовалось, что именно он возглавляет эту небольшую группу, и сейчас что-то происходит, назревает внутри группы, какое-то действо. И в центре его — этот человек, его воля. Из толпы уже начали оборачиваться в эту сторону, многие прервали торговые переговоры и праздную болтовню. Тем более что странные эти люди шли напролом, рассекая толпу, и перед ними быстро и непостижимым образом образовывалось свободное пространство.
