Барнаша - страница 36
И мать, а вслед за ней и отец, ушли рано. Иногда я думаю, что моя жизнь в Храме тому причиной. Правда, я стала задумываться об этом недавно. Не стоит лгать себе самой, совсем недавно. После той встречи, которая занозой устроилась в моем сердце и мешает жить. Мешает исполнять работу, для которой я была отделена Великой Матерью.
Во многих случайностях нашей жизни бывают виноваты те, кого мы чтим близкими людьми. Не стань жена Хузы, домоправителя Ирода, моей подругой, не случилось бы и этой странной встречи. Но Иоанна ею стала, и в этом нет моей вины или заслуги. Ни до того, ни после я не делала попытки сближаться с женщинами. Жизнь в Храме делает женщину такой одинокой, каждая из твоих спутниц — соперница, твой худший враг. Это понимание быстро входит в плоть и кровь, после первых дней в доме Матери, где пышным цветом расцветают доносительство, взаимная ненависть, ложь и клевета. Может, не стоило бы отделять женщин, собирая их в одном месте с такой узкой целью — привлекать к ним как можно больше мужчин? Это не делает их лучше, право, а будит всё самое непривлекательное в них.
Наша первая встреча с Иоанной случилась давно. Я тогда уже прошла первые ступени посвящения, и уже не служила первой утехой усталых путников, но жизнь моя всё ещё была тяжела, и много в ней было грубого, а порой и страшного. Тот день был моим несчастливым днём женской слабости. Несмотря на лечение травами, которое было применено ко мне Главной Жрицей, прекрасной врачевательницей, накануне истечений я всё ещё страдала болями, и меня терзали слабость, необычайная склонность к слезам, иногда — обмороки. Словом, если Главной Жрице и удалось добиться постоянства истечений, то они всё ещё оставались для меня немалым испытанием. Но кого это могло интересовать в тот день? Предстояла церемония оплакивания прекрасного Возлюбленного Великой Матери Богов.
Под звуки флейт, барабанный бой и крики евнухов-жрецов в день, называемый Кровавым, мы шли через весь город к Храму, плача и разрывая на себе одежды, распустив волосы по плечам, царапая лицо ногтями, взывая к Возлюбленному, умоляя Его вернуться к Матери, тоскующей по нему, мечтающей остудить своё пылающее лоно Его ласками… В день всеобщего траура могла ли я пожаловаться на личную беду и остаться вне этого моря слёз и экстаза? И я пошла вместе со всеми — молча, закусив от напряжения и боли нижнюю губу, едва сдерживая тошноту, шатаясь от слабости — благо, это могло считаться признаком овладевшего мною горя…
На подступах к Храму нас окружила толпа вконец обезумевших людей. Бой кимвалов и визг флейт достигли пика. Кружились в священном танце жрецы, возбуждаясь всё более этой дикой музыкой, кружились и трясли головой, волосы их развевались. Потеряв чувствительность к боли, наносили себе раны глиняными черепками и ножами, забрызгивая нас своей кровью. И в толпе нашлись подобные смельчаки, и они были также в крови, их развёрстые рты оглушали нас криками. Мир плыл перед моими глазами, двоился, троился, покрывался пеленой. В толпе, окружавшей нас, мне не хватало воздуха, он почти не поступал в легкие, а поступавший — обжигал раскаленным жаром. Я была недалека от обморока, когда чья-то рука выхватила меня из людского водоворота, потащила за собой, не давая сопротивляться, очень настойчиво, но совсем не грубо.
Я почувствовала, как меня посадили на ступени и прислонили к холодной стене в каком-то тенистом проулке. Потом плеснули в лицо водой. Медленно и неохотно я открыла глаза, потому что это требовало собственных усилий, требовало моего возвращения в неласковый мир, а мне так хотелось остаться предметом чьей-то столь нежданной, но приятной заботы.
Так я увидела впервые это чистое лицо. Иоанну мало кто считает красивой, ибо у большинства людей представление о красоте — как о чём-то диком, буйном, бросающемся в глаза, завораживающем… Красива я, красива наша Главная Жрица. Нас провожают глазами мужчины, мы не умеем быть незаметными.
