. Что ж, не меня одного вздернут!
Первый. Вы знаете, как поступали большевики? Покажите руку! Мозолей нет. Пиф-паф.
Второй смотрит на свою руку.
Пиф-паф. Вы уже смердите!
Второй. О Боже!
Первый. Вот будет номер, если вы отправитесь домой вот в этой фетровой шляпе!
Второй. Да вы и сами тоже в фетровой!
Первый. Но со складкой, мой дорогой.
Второй. Подумаешь! Да я мигом продавлю свою шляпу.
Третий. Ваш крахмальный воротничок хуже намыленной веревки.
Второй. Он живо размякнет от пота. Зато на вас лакированные ботинки.
Первый. А ваше брюхо!
Второй. Ваш голос!
Первый. Ваш взгляд! Ваша походка! Ваша осанка!
Второй. Да, меня за это повесят, но у вас — лицо человека, окончившего среднюю школу!
Первый. У меня ухо изувечено и оцарапано пулей, милостивый государь!
Оба уходят. Ветер. Слева появляется вся кавалькада валькирий.
Анна бежит стремглав. Рядом с ней во фраке, но без шляпы, официант Манке из бара «Пиккадилли», который держится как пьяный. За ними идет Бабуш, который тащит Мурка, хмельного, бледного и опухшего.
Манке. Неужели вы все еще не поняли? Его нет, его унесли прочь! Городские кварталы уже, должно быть, поглотили его! Стреляют где угодно, и может случиться что угодно возле редакций газет, именно в такую ночь, его, может быть, даже застрелили. (Упорно, как пьяный, убеждает Анну). От стрельбы можно убежать, но можно и остаться на мостовой. Во всяком случае, через час уже никто его не отыщет, он без следа пропадет, как клочок бумаги в воде. Лунный свет ударил ему в голову. Он побежит за первым встречным барабанщиком. Идите! Спасите того, кто был и остался вашим возлюбленным.
Бабуш (кидается навстречу Анне). Стойте, валькирия! Куда это вы, сейчас так холодно, и дует ветер, а он бросил якорь в какой-нибудь пивной. (Передразнивает официанта). Он прождал целых четыре года, а теперь его никто не может отыскать.
Мурк (сидя, на камне). Никто, ни одна душа.
Бабуш. Посмотрите-ка вот на это существо!
Манке. Что мне за дело до него! Подарите ему пальто! И не теряйте времени! Он, прождавший четыре года, теперь бежит быстрее, чем летят эти облака! Он умчался прочь быстрее ветра!
Мурк (вяло). Они выплеснули в пунш какую-то краску. Надо же, именно теперь, когда все готово! Белье куплено, квартира снята. Пойдемте ко мне, Баб!
Манке. Чего вы стоите столбом, как жена Лота? Здесь не Гоморра. Вам по нраву это пьяное ничтожество? Неужели вы иначе не можете? Белья, что ли, вам жалко? Неужели это важнее, чем облака?
Бабуш. Вам-то что до всего этого? Вам-то зачем облака? Вы же официант!
Манке. Что мне до этого? Звезды сходят со своего пути, если хоть один человек безразличен к подлости! (Хватает себя за горло). Меня ведь тоже гонят вон! У меня тоже подкатывает к горлу! Нельзя быть мелочным, когда человек промерзает до самого сердца!
Бабуш. Что вы сказали? До самого сердца? Где вы это вычитали? Говорю вам: до самой зари в газетных кварталах будет слышен какой-то бычий рев. Там будет бесноваться шваль, которая верит, что настало время платить по старым счетам.
Мурк (встал, хнычет). Куда ты меня таскаешь в такой ветер? Мне так скверно. Куда ты все бежишь? Почему? Ты мне нужна. Тут дело не в белье.
Анна. Не могу.
Мурк. Не могу держаться на ногах.
Манке. Сядь! Не тебе одному плохо. Дело дрянь. С отцом вот-вот будет удар, пьяная мамаша-кенгуру плачет. Но дочь уходит на свою квартиру. К любовнику, который ждал четыре года.
Анна. Не могу.
Мурк. Свое белье ты приготовила. И мебель уже в квартире.
Манке. Белье отглажено, а невесты нет.
Анна. Белье куплено, я сама уложила его в шкаф, сорочку за сорочкой, но больше оно мне не нужно. Комната нанята, и уже висят занавески, и стены обклеены обоями, но вернулся тот, у которого нет башмаков, и только один старый пиджак, изъеденный молью.
Манке. И его заглотали газетные кварталы! Его ждут забулдыги в своем салоне! Ночь! Нищета! Подонки! Спасите его!
Бабуш. Ну, что ж, разыграем пьесу: «Ангел в портовых кабаках»!
Манке. Да, ангел!
Мурк. И ты хочешь туда? В Фридрихштадт? Тебя не удерживает ничего?
Анна. Я ничего не знаю.
Мурк. Ничего? А вот «о нем» ты не хочешь подумать?
