— Ну вот и слава Богу…
Мужчина услышал эти слова, открыл глаза, увидел сперва мутно, словно сквозь матовое стекло, склоненное над ним лицо старика. Потом изображение словно сфокусировалось, он разглядел участливый взгляд, белые, аккуратно прихваченные ленточкой волосы, седую бороду…
— Где я?
— Да покамест, мил человек, на грешной нашей земле. Видать, в преисподней тебя не ждали, а Бог взять повременил. Два месяца с лишком в беспамятстве да в горячке промаялся. Я думал — не сдюжишь уже, ан нет, порода в тебе крепкая сидит.
Мужчина попробовал привстать на постели, руки заметно подрагивали.
— Что со мною было?
— Докторша приходила из амбулатории, трубочкой тебя слушала, вроде воспаление легких обнаружила — то ли простудное, то ли горячечное, поколола тебя пенцилином или чем там…
— Где я?
— В станице Раздольной. Места здешние еще Лукоморьем кличут, Бог весть почему… И город Приморск от нас в семидесяти верстах будет…
— Приморск?
— Ну так.
— И… на каком он море?
— Покамест — Черное, при Святославе да Олеге Вещем — Русским звали. Оно тебя и принесло.
— Море?
— Ну так. Во время шторма.
Мужчина оглядел небольшую беленую комнатку, вдохнул теплый хлебный запах…
— А это я сухарики сушу ржаные — от них и сытность, и дух легкий… Здесь я и обитаю — раб Божий Иван Михеев Петров… А тебя как величать?
— Меня?
— А кого ж? Туточки — только я, да ты, да мы с тобой…
— Я… Я не знаю…
— Не знаешь? — Старик внимательно смотрел в глаза больного. Они были ясными, цвета глубокого моря и немного беспомощными… Он не врал.
— Не помню.
— А что помнишь-то?
Мужчина еще раз оглядел комнату:
— Иван Михеевич, как я здесь оказался?
— Да говорю же, двое отдыхающих тебя из моря и вынули. Шли бережком ко мне, винца взять, да тебя и приметили. Думали — мертвый, сердце, что птичка, замерло вовсе, да один тебя возьми и оброни спьяну-то… Оно и пошло! Ребятишки те тебя ко мне, как покойника, волокли, а вышел — живехонький! Может, ты с корабля какого сиганул или выпал?
— Не помню… Ни-че-го.
— Да ты не напрягайся силком… Бог даст — вернется память-то. И зови меня по-простому, Михеичем, а то — дед Иваном, мне так привычнее… А вот как к тебе-то обращаться?.. Нехорошо ж совсем без имени.
Мужчина пожал плечами.
— А встать-то сможешь?
— Попробую.
— Вот и пытайся. Зеркало у меня одно, над умывальней прикручено…
Глянь-кось, может, и прояснится память та…
Мужчина осторожно опустил ноги на пол, встал неуверенно, сделал шаг, другой…
— Да ты на меня, мил человек, обопрись, сподручнее будет. И не гляди, что сивый я весь, Бог силою когдась не обидел, по молодости — ломы гнул, да и щас чуток осталось…
…Из мутноватого стекла на мужчину смотрели усталые, но ясные глаза.
Отросшие волосы торчали во все стороны, словно львиная грива, высокий лоб прорезан тонкой морщинкой у переносья, над левой бровью — заросший шрам; темно-русая борода густо укрывает подбородок и впалые щеки… Мужчина долго всматривался в свое отражение.
— Это — я? — произнес он наконец.
— А то кто же… Хотя поменялся, чего уж: как очнешься, я тебя картофельным бульончиком попою, ан ты замрешь, смотришь без смысла в одну точку, а то — ляжешь, и непонятно: спишь не спишь… Немудрено, что с тела спал, да оно, может, и к лучшему: по возрасту ты хоть и не вьюноша, но и не в годах великих муж, чтоб жирком лишним щеголять… Ты, друг милый, как приплыл, в тебе центнер был, не меньше… У меня и одежка твоя в сохранности — свитер, брюки… Свитер, может, и впору, в плечах-то, а брюками два раза обернешься…
Да и как принесли тебя, лицо заплыло все — то ли об камни, то ли оглоблиной какой навернуло…
