Все периферийные здания он уже обошел. Везде прикрепил по несколько кусков «пластика», выставил детонаторы. Остался главный Замок. Темная тяжкая громадина закрывала полнеба и была совершенно несуразна здесь, в центре этой славянской страны… И Джалил вдруг подумал, что такое строение было бы уродом везде: и в его родных горах, и в горах Армении, и в песках Палестины, и в джунглях Вьетнама… Везде.
Если периферийные посты он обходил более-менее, то посты вокруг Замка…
Среди охраны царило оживление, и это мешало Джалилу; он не понимал почему — ведь здание пусто, не светится ни одного окна, пока…
Тоненький, как лезвие ножа, пучок света все же пробивался из одного из окон; Джалил понял: Замок внутри не просто освещен, он залит светом… И вскоре увидел почему: одна за другой к внутренней стоянке стали причаливать большие, мощные машины; оттуда в сопровождении охраны выбирались персоны и исчезали под сводами главного входа.
М-да… Оформить «пластиком», эквивалентным по мощности десяти большим авиационным бомбам, этот бастион стало почти невозможно, но — все в руках Аллаха. Нужно просто ждать. Джалил застыл на месте и словно слился с безлунной ночью.
* * *
«Чертог сиял, гремели хоры…» Эта пушкинская строчка крутилась в голове Константина Кирилловича Решетова неотвязно, словно старая заезженная пластинка.
Несмотря на поздний час, он не чувствовал усталости, хотя день выдался не просто напряженный, а, как бы это помягче сказать… трудный денек. Очень трудный.
В дисциплинированности Шульца, или приоритета Кербер, он убедился на собственном опыте. С одной стороны — хорошо, такие люди просто необходимы, потому как любое дело губит всегда не противодействие «врагов», а вольнодумство «соратников»: каждый пытается сделать как лучше, внести, так сказать, свою «творческую лепту», и начинание сыплется, как трухлявая осина. Гончаров был инициативнее, в похожей ситуации он что-нибудь бы, но придумал… Хотя… Будь он поглупее — был бы жив. Он что-то явно начал просчитывать в отношении его, Решетова, а это… Нет. Команда должна быть исполнительной и дисциплинированной. Если уж выбирать между умом и преданностью, нужно выбирать преданность. Умников покупают за деньги. А тех, что не продаются за деньги, покупают за большие деньги.
А Сергей Дорохов его удивил. Искренне удивил. Решетов подозревал в нем большую амбицию. У Петра Юрьевича амбиция была — дальше некуда; его нельзя было купить, он служил идее. И жил потому всю свою жизнь с одной женщиной, в не очень-то роскошной квартире… Даже дача у него была государственная, он ее не стал выкупать, хотя, имея громадные деньги, мог позволить себе такое, что и нынешние вряд ли способны увидеть даже в мечтах…
Дорохов-старший в этом смысле был похож на Суворова: в битвах — цезарь, вне битв — чудаковатый старик, строящий гренадеров по коридорам бедного поместного дома и попивающий наливку тайком от ключницы…
Сергей сдержал слово. Высадил его на большаке и помчал в сторону столицы.
Впрочем, в том, что сдержит, Решетов не сомневался: отец был такой же… Ну и дурак. Впрочем, совет ему Константин Кириллович дал от души: убирайся, уезжай из этой страны. Притом… Притом, что Решетов прекрасно знал: Дор ему не последует. И через какое-то, скорее всего не очень долгое время его не станет.
Потому что он. Бран, не склонен прощать ничего и никому. А свое унижение — в особенности. Вслед за Дором, а может еще и раньше, исчезнут и эта длинноногая кукла, и этот еврей-очкарик с клювом на том месте, где у людей — нос, и этот «шутник и затейник» Тишайший… Как он веселился, когда, высаживая Решетова из машины, открыл «страшную тайну»: «Вы, уважаемый, в школе слабо физику изучали!
Сия вит конструкция, благодаря которой вы сбросили кило три живого веса, потея от страха за наше неловкое обращение с таким деликатным механизмусом, работать не способна по определению… Ну а так как вы не физик, поясню конкретнее: это натуральная туфта!» Похохатывая, фигляришка приставил железяки пояса себе к виску, сделал губами «пах», закатил глазки и «тиснул пимпочку», как он выражался…
