— Деньги есть?
— Совсем немного, Павел Николаевич. Пафнутьев порылся в кармане, поднеся деньги к окну, чтобы в свете фонаря рассмотреть их, отсчитал несколько купюр и протянул Андрею. В темноте нервно шевельнулся Неклясов. Разговор Пафнутьева и Андрея о вещах, которые никак к нему не относились, похоже, подействовал на него куда сильнее, чем прямые угрозы. Он понял вдруг, что эти люди не шутят, что между собой они все уже решили, обо всем договорились, что нет у них ни сомнений, ни колебаний, что и в самом деле могут отвезти его к старушке-хлопотушке и никто никогда не узнает, куда он делся, куда испарился. Неклясов ужаснулся, только сейчас ужаснулся, представив себе квадратные трубы крематория, из которых поднимается в ночное небо черный дым, всего несколько минут назад бывший им, Вовчиком Неклясовым. И это будет, он ясно и четко осознал — его не пугают, ему все сказали открытым текстом, его не бьют, не уговаривают, не матерят, ему просто все объяснили. В туалет не пустили? А и в самом деле — зачем ему туалет, он все равно сгорит со всеми своими одежками, дорогими, между прочим, одежками, со всеми какашками и писюшками. Если, конечно, Семеновна не присмотрит кое-что для себя... И тогда где-нибудь в коммерческом магазине вывесят его черное кашемировое пальто, выставят модельные туфельки итальянского производства, костюмчик... Кто-то купит, будет носить...
— Повторяю, — заговорил в тишине Пафнутьев. — Если я позвоню, Вика уже будет дома, но в слезах, расстроена... Едем в крематорий. Семеновна не любит, когда я ее подвожу, для нее это тоже непросто... Она готовится, принаряжается... Температура должна быть в норме...
Неклясов повернулся к Пафнутьеву, ловя каждое его слово, но тот замолчал и опять откинулся на спинку сидения.
— Так, — протянул Неклясов. — Так... Я не помню телефонов.
Пафнутьев откинулся от спинки, притянул к себе Неклясова, ухватив его за одежки на груди, распахнул пиджак, так что с него полетели пуговицы, и, обшарив карманы, нашел бумажник, который тут же бросил на переднее сидение, нашел складной нож и, наконец, записную книжку.
— Грабите, ребята? — спросил Неклясов, ощерившись так, что даже в полумраке машины сверкнули его белоснежные зубы.
— Не о том думаешь, — проговорил Андрей, не оборачиваясь. — Не о том тебе надо беспокоиться, козел вонючий.
— О чем же?
— Дым-дымок от машин, словно девичьи годы, — нараспев произнес Андрей, но, не выдержав тона, рассмеялся.
— Что это?
— Стихи, Вовчик, стихи. Поэзия, другими словами. Тебе не понять.
Пафнутьев включил маленький фонарик и принялся листать записную книжку Неклясова.
— Кого поискать? — спросил он. Неклясов молчал. Он долго смотрел в окно на улицу, потом перевел взгляд на собственные руки, на наручники, блеснувшие в темноте, повернулся к Пафнутьеву.
— Прихватили вы меня, ребята, прихватили... А если до двенадцати Вика будет дома? Тогда что? Отпускаете?
— Конечно, нет, — ответил Пафнутьев. — Вика должна встретить меня с улыбкой на устах.
— А если встретит с улыбкой на устах?
— Тогда мы передаем тебя в систему правосудия. Переночуешь у Шаланды. Утром будет видно.
— Ну что ж... Значит, отпускаете, — Думаешь, отвертишься?
— Соедини меня с Леонардом...
— Он что у тебя, диспетчером служит?
— Это неважно... Главное — служит, — усмехнулся Неклясов. — Какой цвет любит твоя жена?
— Шоколадный. Красный. Белый. Синий.
* * *
Пафнутьев позвонил в дверь своей квартиры в половине двенадцатого. Дверь открыла Вика. Она улыбалась, но улыбка у нее была скорее растерянной, чем радостной.
— Слушай, — сказала она, — я ни фига не понимаю... Они привезли меня на каком-то громадном «мерседесе», когда вышла из машины, набросили на плечи вот это манто, — она показала на роскошную шубу, брошенную на диван, — следом внесли розы. Смотри — красные, белые... Там не менее полусотни. Купили у какого-то торговца в подземном переходе, миллион отдали, потом внесли ящик шампанского... Ни фига не понимаю, — повторила она, встревоженно глядя на Пафнутьева.
— Они хотели, чтобы ты улыбнулась.
— Господи, им-то это зачем?
— Хочешь жить — умей вертеться, — Пафнутьев, не раздеваясь, обессиленно опустился прямо на манто шоколадного цвета. — Присядь, — и он похлопал ладонью по сверкающему, струящемуся меху.
