— Наконец она впустила меня, усадила на диван в гостиной и села напротив. Сначала она держалась сдержанно и отстраненно — сидела сдвинув колени и с вежливым видом слушала утешительные слова, которые я произносил. Затем, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал, она положила руку на мою руку. Я продолжал вести себя так, словно ничего не произошло, списав этот необычный жест на состояние растерянности и смятения, в котором она находилась. Но когда, незаметно придвинувшись, она вдруг положила другую руку на мое правое бедро, продолжая при этом смотреть на меня широко распахнутыми глазами, никаких сомнений в ее намерениях больше не оставалось. Освободившись немного резковатым движением, я спросил у нее, где тело. Кажется, она не поняла. Она, без сомнения, пыталась забыть о недавнем драматическом событии, в отчаянии погрузившись в то животное существование, где смерть ничего не значит, где, подобно огромным прожорливым монстрам в океанских глубинах, обитают лишь самые грубые инстинкты, и в первую очередь — сексуальные. Она тоже поднялась и прижалась ко мне с неожиданной силой, приоткрыв рот и закрыв глаза. Меня спас только звонок в дверь, раздавшийся на редкость вовремя — так в вестернах в самый отчаянный момент появляется федеральная конница — и возвестивший о прибытии моего запыхавшегося коллеги.
Бальзамировщик сопроводил конец своей истории несколькими жестами, тем более неожиданными, что он проделал их на улице. К тому моменту мы уже вышли из чайного салона с его чопорной клиентурой, впавшей в столбнячное оцепенение (читательница «Современных ценностей» осталась невозмутимой, но пожилая дама заметно побледнела). Когда мы прошли мэрию, мсье Леонар решил сопровождать меня к Дому прессы, куда я направлялся, — ему было по пути.
Я воспользовался этим моментом, чтобы попросить его об одолжении, которое постепенно превратилось для меня в навязчивую идею: разрешить мне понаблюдать за его работой. Это был самый быстрый, хотя и самый неприятный способ узнать, в чем же непосредственно она заключается. Задача состояла в том, чтобы убедить его, что я не принадлежу к той (большей) части человечества, которая при виде трупа приходит в ужас, и что я с давних пор довольно близко знаком со смертью. Меня еще в детстве просветил на этот счет дедушка с материнской стороны, который был военным врачом в Алжире, насмотрелся всякого и услаждал мой детский слух реалистичными описаниями «кабилийских улыбок» и ампутаций без наркоза. Я похоронил и этого дедушку (который после выхода на пенсию прожил пятнадцать лет без особых приключений на холмах Ниццы), и еще с полдюжины тетушек и кузенов — я всегда, с самого раннего детства, присутствовал на похоронах и был свидетелем всего происходящего. Я видел трупы вблизи, а несколько раз даже присутствовал при некоторых процедурах посмертного туалета. Если уж говорить начистоту, я получил удовольствие от одного случая на похоронах дедушки Бертрана, полковника сухопутных войск, которого моя сестра и я не слишком любили. Мы улучили момент, когда остались одни в комнате, где он лежал в полной военной форме, а потом, под действием какого-то извращенного порыва, хохоча как безумные, расстегнули ему ширинку, что придало образу сурового вояки легкомысленный и даже слегка непристойный оттенок. Чтобы усилить впечатление, я добавил еще одну деталь, на которую меня вдохновило само расположение дома: он стоял на берегу Сены и был окружен садом и огородом, где нам всегда запрещали играть, особенно после того, как дед самым грубым образом прервал бега улиток, устроенные нами на столе для пинг-понга. Этот старый брюзга сам подсказал нам способ мести!
— И вот, вообразите, — с некоторым пафосом говорил я мсье Леонару, пока мы приближались к Дому прессы, — всю глубину изумления нашей тетушки Мари-Поль и наших родителей, когда, войдя в полутемную комнату, чтобы воздать последние почести великому человеку (метр девяносто роста и орден «За боевые заслуги»), они увидели, как по его безупречно выбритой щеке, в двух сантиметрах от усов цвета соли с перцем, медленно, оставляя за собой длинный блестящий след, ползет садовая улитка, с явным намерением взобраться ему на нос!
