На автоответчике были зафиксированы еще три звонка одного и того же человека, не оставившего сообщений. Высветившийся номер ни о чем мне не сказал. Я почувствовал легкое раздражение.
Я ел свой бифштекс (надо признать, отменный), углубившись в роман Жан-Жака Маршаля. Филибер был с ним знаком — у писателя был дом в Вильнев-Сен-Сальв. Это была лихо закрученная, почти детективная история убийцы богатых незамужних дам, основанная на реальных событиях и произошедшая где-то в тех местах, судя по всему в Сансе. Вскоре в Доме прессы должна была состояться презентация этого романа. «Йоннский республиканец» посвятил книге добрую четверть полосы, где неумеренное восхваление чередовалось — для тех, кто умел читать между строк, — с легкой, едва заметной иронией. Статья была подписана Жаном Ланлэром (подозреваю, что это был очередной псевдоним Филибера).
Потом я позвонил Дюперронам. Арлетт Дюперрон тут же подняла трубку. Голос у нее дрожал. Несомненно, она думала, что это опять киднепперы. Я извинился и, как мог, постарался ее успокоить — рассказал, что завтра в газете появится объявление о пропавшей девушке и о том, что Клюзо «занимается этим делом».
— Ах, этот! Мне звонил директор лицея и рассказал, что он устроил там настоящий цирк! Я от стыда готова сквозь землю провалиться! Кажется, он решил, что Прюн работала в баре платной партнершей для танцев!
Я сказал мадам Дюперрон, что, скорее всего, это сильно преувеличено, что у Клюзо свои… — Я не решился сказать «закидоны», решив, что это будет для нее слишком вульгарно, и ограничился словом «пунктики», которое профессорша еще могла понять. Но она быстро со мной распрощалась — линию нужно было держать свободной, на случай, если вдруг снова объявятся киднепперы.
Днем я вяло готовился к интервью, которое должен был сделать — начать по крайней мере — с Жоржем Майором, актером театра марионеток из Бейна, сегодня в семь вечера. Составлять вопросы мне помогала Эглантина, которая в детстве была одной из самых горячих поклонниц его спектаклей, проходящих в парке Арбр-Сек.
Я загодя прибыл в «Таверну» мэтра Кантера, где мы назначили встречу. Народу там было немного. Я нашел уголок подальше от всех, чтобы нам не слишком мешали и на диктофон не записывался лишний шум. Я заказал томатный сок и от скуки принялся его потягивать. Если не считать списка вопросов и нескольких строк воспоминаний Эглантины о Гиньоле,>[20] читать мне было нечего. Клиент запаздывал.
И вдруг до меня дошло, что здесь есть еще один зал — со своего места я видел только вход в него, рядом с лестницей, ведущей к туалетам. Вначале оттуда доносился лишь шум передвигаемых стульев, затем, после паузы, голос молодого человека, потом неожиданно послышался вопрос, заданный другим, женским голосом и вызвавший взрыв смеха. Вскоре я понял, что там собрался какой-то литературный кружок, они читали и обсуждали свои произведения. Мало-помалу я насчитал семь голосов, и все были достаточно молодые: три женских, четыре мужских. Один из молодых людей говорил чаще и громче остальных, с неизменным радостным возбуждением — его фразы прерывались или заканчивались негромким, но заразительным смехом. Его отточенная манера произносить «о» и «а», точность и изысканность выражений выдавали в нем человека из хорошей семьи.
Спор, довольно оживленный, шел, кажется, о терминах какого-то манифеста или прокламации. Говорили о литературе, о романах, о писателях.
— Смотрите, что получается, — сказал кто-то.
После короткой паузы одна из девушек стала читать с легким итальянским акцентом:
— «Уже и осень…»
Выходец из приличной семьи тут же перебил ее взрывом смеха:
— Никто не догадается, что это Рембо,>[21] если не поставить кавычки!
— «Литературный урожай, — продолжала читать молодая женщина, — обещает немало новинок, которые, судя по всему, окажутся пустышками. Книжные магазины снова будут ломиться от столь же многочисленной, сколь и убогой коровьей жвачки — отрыжки неизменных посредственных буржуазных романов».
По поводу «коровьей жвачки» вспыхнула бурная дискуссия — ее предлагалось заменить на «хлам», «макулатуру» и «дребедень». Однако это выражение все же оставили, после того как юный насмешник объявил, что ему нравится «трогательный сельский колорит», который оно в себе содержит.
