…Кто-то взял меня за руку. Я обернулся. Марго Ван Гулип уже осаждал рой ее «придворных», для которых она была образцом стиля и щедрой хозяйкой. А мне улыбалось несколько застывшей улыбкой еще одно знакомое лицо.
— А, это ты, — протянул я. — Здорово, что ты приехал. Ты откуда?
— Из Тосканы, — ответил он. — Вот примчался.
На меня нахлынул прилив нежности. Я взял его за плечи и всмотрелся в лицо. Я давно его не видел. Но его лицо, растиражированное газетами и телевидением, было настолько известно, что, казалось, вы виделись с ним только вчера.
— А твоя жена где? — спросил я.
— Ты ее сейчас увидишь. Она должна присоединиться ко мне здесь.
— Ты сейчас работаешь?
— Понемногу, как всегда, — ответил он.
— Это роман?
— Можно сказать и так. Здоровенное сооружение, и мне с ним тяжко.
Я засмеялся:
— Тогда я за тебя спокоен.
Ле Кименек — это был он — шумно вздохнул.
Он писал немного. Но каждая его книга делала много шума и имела успех. Будучи еще в Школе, он имел репутацию одновременно лентяя и живчика. Марксисты, троцкисты, психоаналитики смотрели на него несколько свысока. И когда — это было в шестидесятые годы — он получил Гонкуровскую премию за свою первую книгу «Прощай, жизнь, — прощай, любовь» (она разошлась тиражом в 600 000 экземпляров, а затем была переведена на 11 языков), это был сюрприз. Для всех, но только не для меня: я-то знал, на что способна его кажущаяся лень…
— Я видел, ты разговаривал с Лацло. Я с ним не знаком. Но мне нужно кое о чем с ним поговорить. Ты не мог бы меня ему представить?
— А куда он девался? — спросил я, оглядываясь вокруг.
И я его заметил: он разговаривал с Марго Ван Гулип, все так же плотно опекаемой «Большим Предместьем». Невзирая на их тяжеловесное присутствие, обе живые легенды казались вполне довольными друг другом.
— Идем, — сказал я.
И, ведя его за собой, я направился к Лацло.
— Простите за вторжение, — сказал я Королеве Марго, — но я хотел бы представить вам и Виктору Лацло автора книги «Прощай, жизнь, — прощай любовь».
— А, так это вы, новый гностик, — заявил Лацло нагловато, но с явным интересом к подошедшему. — Вы смотритесь лучше, чем на экране телевизора. Вот чего не нужно делать в наши дни, если занимаешься писательством.
— О, не говорите, — возразил Ле Кеменек. — Вы сами в этом смысле настоящий золотых дел мастер.
Я посмотрел на часы. Оставались еще добрые три четверти часа до появления похоронной процессии у ворот кладбища. Люди продолжали приходить. Я узнавал почти всех: все они так или иначе были связаны с жизнью Ромена или моей. Человеческое существование состоит из отношений, связей, встреч. Ромен через бесконечные пересечения людей был связан чуть ли не со всем миром. В пространстве. Во времени. Это как камень, упавший в озеро: волны от него распространяются все дальше и дальше и наконец достигают самого дальнего берега…
…Тот ужин на террасе я помнил до малейших деталей. Я думаю, здесь дело в возрасте. Я с трудом вспоминаю, что я делал год назад, тем более — четыре или пять лет назад. Но те ночи и дни на Патмосе… я так часто вспоминал их за прошедшие пятьдесят лет — боже мой, уже полвека! — что они просто врезались в мою память. Я снова вижу то ночное небо, созвездия, которые мы созерцали в тишине, очертания цветов в темноте, туники Элизабет и «мадам Соларио». И слышу как сейчас голос Ромена…
…Марина, пятилетняя дочь Мэг Эфтимиу, забавная, живая, уже умела — несмотря на свой юный возраст — занять достойное место в компании. Мэг вышла к ужину на террасу в блистательно скромном платье, с гладко зачесанными волосами, держа на руках свою дочь. Было уже десять часов или половина одиннадцатого вечера, и Ромен, садясь за стол, шепнул мне:
— Обычно здесь на островах ужинают в девять часов или в четверть десятого. Но что вы хотите: присутствие пятилетнего ребенка, конечно, обязывает нас отодвинуть ужин на более позднее время.
Малышка была восхитительна и явно очарована Роменом. Она сидела у него на коленях, играла с его волосами, довольно длинными, и они оба весело смеялись. Нужно было быть слепым — а я отчасти им и был, отупев от книг и учебы, — чтобы не заметить, что все присутствующие в доме женщины были без ума от Ромена. Впрочем, его шарм действовал и на мужчин. Я видел, что даже Ле Кеменек, обычно скептичный и насмешливый, был готов сдать позиции: он был очарован Роменом, хотя тот весьма отдаленно напоминал моралистов и археологов, которые составляли тогда, в окрестностях Пантеона, наш интеллектуальный хлеб насущный.
