Я уже почти не сомневался в том, что галлюцинирую и эскиз будущего навязан мне Римой. Но какой исступленной гипнотической силой надо было обладать, чтобы и свою и чужую психику заставить поверить в реальность предполагаемого, обмануть зрение, слух, осязание, вкус.
— Не ломайте голову, — сказала она. — Просто мечта. И моя и ваша.
Окошко в будущее. Вот-вот захлопнется…
— Граждане! Воздушная тревога, — объявил невидимый радиоголос.
И все погасло — и свет и звук. И снова темнота предгрозовой ночи. И глухое безмолвие тишины.
Я крикнул в темноту:
— Рима!
Никто не отозвался. Я рванулся вперед и налетел на солдатскую койку. Оказывается, их никуда не убирали. Я ощупью обогнул ее и вышел к дверям. Там я и поднял свой брошенный ватник. В вестибюле горела единственная лампочка, но Римы я не нашел. Или она тоже была видением, или, что всего вероятнее, скрылась в темноте, чтобы избежать разговора со мной.
Впереди меня, застегивая на ходу пальто и ватники, спешили дежурные. Еле брезжил поздний зимний рассвет. А на площади Свердлова уже показались прохожие. Опасность воздушного нападения была устранена еще на подступах к городу.
В десять утра я потопал по заснеженным улицам в госпиталь на перевязку, потом через неделю с воинским эшелоном — в часть, а в декабре и январе мы действительно погнали их от Москвы, и был Сталинград, и Курская дуга, и великий победный марш к алому знамени на крыше рейхстага. Так все и было. И был мой бал, и мы танцевали вальс под трофейный баян на развалинах какого-то берлинского пригорода.
Только без Римы.
— Я обманул вас, простите, — обратился я к все еще сидевшей рядом женщине.
Она обернулась и спросила:
— Значит, вспомнили?
— Вспомнил, Рима… — сказал я.
