— М-да, так, значит… Вот буржуи проклятые! Всюду норовят нам нагадить! Ну ничего… — Он досадливо крякнул.
— Раздевайтесь-ка, ребятки, угощу я вас и все про Наташеньку расскажу. — Дворничиха сбросила платок, разгладила чистое, моложавое лицо ладонями.
— Да уж какое там угощение, рассказывайте быстрее, — попросил Григорий. (««Я вернусь к тебе»… Она уже где-то далеко! А говорят, сердце сердцу весть подает… Ее увозили, а я… Как же теперь?..»)
— Ну, снимайте шинели. Я-то знаю: солдат, он всегда поесть готов. — Голубая ситцевая кофточка и просторная черная юбка Анастасии Петровны замелькали между плитой и столом.
Друзья машинально принялись обдирать горячую кожуру с картошки, хозяйка присела напротив и, тоже макая картошку то в соль, то в блюдце с подсолнечным маслом, начала рассказывать:
— Позавчера утром позвали меня в пятую квартиру. Барыня Надежда Александровна мне и говорят: мы, Настя, временно уезжаем к сродственникам на Волгу, а ты уж присмотри за квартирой. Я вернусь, хорошо тебе заплачу. Наташа, кричат, принеси-ка Настасье мой подарок! Входят Наташенька, вся заплаканная, нос распухши, на меня не глядят, протягивают мне старое барынино пальтецо. Поблагодарила я, конечно, и пошла домой. Мне не подойдет, думаю, так в деревню своим отправлю. Конечно, сразу начала примерять, то да се. Сунула руку в карман — глядь, записка, мне адресованная. Разворачиваю — в ней другая: «Передать Григорию Далматову».
— А где ваша записочка, Анастасия Петровна? — спросил Володя.
— Да вот она, читайте, ребятки.
Григорий схватил записку. Наташиной рукой, таким родным почерком было написано: «Анастасия Петровна, умоляю вас, если мой знакомый студент Далматов (высокий такой, красивый)…»
— Вишь ты, красивый, любит она тебя! — заметила дворничиха.
«…если он долго не придет, — торопливо читал вслух Григории, — потому что в красноармейцы взят, то вы его разыщите на Литейном проспекте, в бывшем Арсенале, в казарме, где добровольцы, и мою записку отдайте. Я вам буду письма писать, а вы мне ответ присылайте. Анастасия Петровна, если вы согласны, то приходите к нам снова, вроде помощь предложить, чемоданы снести, а я пойму. Наташа Турчина».
— Сходила? — вскинулся Володя.
— А как же. Зашла я, мать сама открывает, я громко спрашиваю: «Вам помочь чего, Надежда Александровна?» — а тут и Наташенька выходят. Ну, я ей шепнуть сумела: дескать, все сделаю, не беспокойся. А уж как уезжали они, я и не видела. Да не волнуйся, соколик, будет она мне писать, ты мне свой адресок дашь, вот и найдете друг дружку. — Морщинки на её лице сочувственно сошлись.
— Ну, душевное спасибо за угощение и за ласку, Анастасия Петровна, а нам пора. — Григорий встал, надел фуражку. — Я вам обязательно напишу, а вы мне все сообщите.
— Все опишу, солдатик, не беспокойся. Ведь очень я Наташеньку люблю — всегда она такая душевная была и простая, без спеси барской: не в матушку пошла. Счастливого вам пути, сыночки! — Простоволосая, в одной легкой кофточке на сильных круглых плечах, вышла она на мороз вслед за ними.
Так же стремительно, но молча и совсем в другом настроении, чем какой-нибудь час назад, шагали друзья к Старо-Невскому, на конечную остановку паровичка-кукушки. Невыносимо долго, как им казалось, ехали они к старому Обуховскому заводу, к Фролову. Мороз всерьез принялся за их уши, за ноги, заставил притопывать, дуть в ладошки, тереть нос, щеки. Было не до разговоров. Они обменивались лишь отрывистыми репликами:
— Федор Иванович… Интересно, что он скажет…
— Скажет! Батя знаешь какой?
— Поможет?..
— Не бойсь! Вернем…
Вагон паровичка полз едва-едва, вровень с санным обозом, который двигался по белоснежной Неве. Неподвижно лежали на мешках возчики в громадных тулупах, густой пар поднимался над терпеливо вышагивающими лошаденками.
— Да, ситуация!..
— Ничего, распутаем!
Паровичок сипло просвистел и остановился на кольце, будто истратил последние силы. Друзья соскочили на скрипучий утоптанный снег. Стужа заставила их припустить бегом. За калиткой в сугробах глубокая траншея. Бухнула дверь, и они наконец-то очутились в тепле.
