И снова у Анны возникло ощущение, что, обращаясь к Кузьме, Филимон разговаривает на самом деле с ней.
«Ну-ну, старый конь борозды не испортит, как же… Все как есть по полочкам разложил… Умен ты, дядька Филимон, а все равно дурак. Будто не знаешь – иной муж порой так страстями кипит, что баба весь свой разум в кренделя заплетет, чтобы его остудить. Только умные жены про то молчат, а ежели которая мужу что не так скажет, за свой же разум потом так огребает… Вон на Варвару посмотришь, и десять раз подумаешь: сказать чего или лучше смолчать?»
Наставник словно девчонке за бестолковость выговорил. Обидно, но виду подавать нельзя.
«Ладно, старый пень, свое дело ты знаешь, а я… не в первый раз промолчу… Да и не в последний».
– Благодарствую, дядька Филимон, полезные вещи ты нам с Кузьмой поведал. Вернется Дударик – велю ему словесное содержание его игры на рожке с девицами разучить. Ну, а чтобы они от громких приказов не вздрагивали… тут Кузьмы, пожалуй, маловато – нужен настоящий мужской голос. Ты уж, Филимон, сам наставника поголосистей подбери.
Утро покатилось по вроде бы уже накатанной колее. Вот и ругань Сучка сама по себе, может, и не привлекла бы ее внимания, но сейчас к его привычной скороговорке примешивался возмущенный голос Плавы. Старшина артельщиков на этот раз схлестнулся не с кем-нибудь, а с поварихой.
«Вот же неуемный! И чего он там-то забыл? Ну, Плава ему сейчас устроит…»
Около самой кухни все было спокойно, только двое артельщиков стояли, прислушиваясь к шуму перебранки, который доносился из двери, распахнутой по летнему времени и прикрытой от мух старой холстиной.
– Дак я и говорю, ну кто ж так строит! – Сучок вывалился наружу, путаясь в складках колыхавшейся ткани и продолжая возмущенно вещать: – Где оно такое видано? Ну, так мне что? Я человек подневольный, велено мне! Иди вон сама с Михайлы ответ требуй, коли догонишь!
– Не знаю, что тебе там велено, а печь поганить не позволю! И на порог не пущу! – Плава тоже вынырнула из-за занавески и загородила проход, уперев руки в бока. Сразу стало ясно: сдвинуть ее с места лучше и не пытаться; правда, Сучок, похоже, и не горел таким желанием. Спорить спорил, но Анне показалось, без обычного для него воодушевления.
Первой заметила боярыню Плава. Поклонившись издалека хозяйке, повариха вдруг ухватила за плечи низкорослого старшину артельщиков, продолжавшего ей что-то втолковывать, ловко развернула его лицом к Анне и изрекла:
– Вот! С боярыней говори…
А сама, все так же стоя в дверях кухни, с оскорбленным видом принялась рассматривать сложенные неподалеку инструменты и еще какой-то скарб, видимо, принесенный подмастерьями, что сейчас переминались рядом со своим имуществом, ожидая окончания переговоров. Сучок было дернулся с возмущенным воплем обратно к поварихе, но тоже увидел боярыню:
– Анна Павловна, рассуди ты нас ради бога! – провозгласил он со слезой в голосе, поспешно снимая шапку и кланяясь.
«Ну, прям скорбный лик на святой иконе… какая муха его укусила?»
– Как велишь, так тому и быть. Мы же люди подневольные, а Плава вон из кухни гонит… А я что? Я ж говорил… кто так строит? Видано ли: дырки в дымоходе ковырять и какие-то заслонки там пристраивать? Да разве же меня слушают? Веришь ли, Плава, у самого душа разрывается! – не удержавшись, Сучок опять обратился к поварихе, но спохватился и, прижав шапку к груди, снова поклонился Анне. – Ну, так и решай, матушка-боярыня: не велишь мне на кухне в дымоходе эти дырки вертеть, так оно мне и не надо! А велишь… что ж, ваша печь, мы-то себе и на костерке на артель чего-нито сварим, мы люди привычные… А то вон Плава нас чуть помоями не окатила, за наше старание-то…
– Сунешься опять – и окачу! – оторвав взгляд от бадьи с глиной, пообещала ему Плава. – Не позволю печь поганить! Анна Павловна, ну какие еще заслонки? Сказились все – грязюку в кухню тащить! Ты же сама мне велела, чтобы я здесь чистоту блюла, а тут, пожалуй, уследишь за ней. И зачем тогда было деревянные полы в кухне ладить, с тем же Сучком браниться? Чтобы он же мне все и загадил?
К любым посягательствам на свое хозяйство старшая повариха относилась, мягко говоря, весьма неодобрительно и возмущаться могла еще очень долго, поэтому останавливать ее следовало резко и без колебаний. Если бы еще Анна знала, о чем идет речь!
