— Ку-ка-ре-ку!!
Не так ли часто делают и весьма известные люди? Да и тот же пес — Жук, коль налетит на сильнейшего, сейчас же труса празднует! Однако, пока летит на него — весь храбрость, весь порыв, но испугавшись, он себе весьма легко прощает, и сейчас же, как ни в чем не бывало, снова блещет в гордом виде: “Посмотрите, какой я храбрец! Только что удирал, говорите? Ну что ж, удирал, а сейчас — видите, какой боевой!” И ты ему ничем не докажешь, бесстыднику, что он врет, и что только что низкого труса сыграл. Он, бродяга, ничего такого не признает. Но он хороший, ласковый, верный бродяга. На то он и Жук наш!
С ним у нас особая дружба. Жук меня любит больше всех, потому что, когда я нахожу на кухне телячью кость, я ее заворачиваю в бумагу и несу в сад. Жук бежит впереди. Там, за ледником, я говорю: “Садись!” Потом: “Проси!” И Жук покорно садится, односложно просит, и получает вожделенную кость! Странно, что он на всех ворчит, если кто вознамерится кость отнять, а мне отдает, и ждет, когда я ее дам вторично.
Кроме Жука у нас есть еще целая свора больших псов-волкодавов. Они всю ночь берегут сад, а днем, конечно, спят. Они меня тоже любят. Мы часто с ними носимся по саду, и псы делают вид, что меня ловят, наваливаются кучей, исслюнявят, а тогда Праба говорит: “Ну, ступай умываться!” и меняет рубашку, штаны, а когда я умоюсь, переодевает во все чистое.
Тетя Анна, если она у нас, всегда говорит: “Чему-чему, а уж собак гонять научился!” и недовольно говорит маме: “Ему в школу пора, а ты его при собаках держишь”. Но Праба твердо заявляла: “Пускай еще подрастет, а что с собаками возится, это ничего”. Тетя только плечами сдвигала. Спорить с Прабой она не могла, но и согласиться с ней тоже не могла.
Между тем, в палисаднике уже все было в цвету. Тетя заглянула, пришла в восторг, потом нарезала целую корзину портулака, сварила из него какой-то французский суп и ела его, в общем, одна. Отец съел тарелку, похвалил, но сейчас же “заел”, как он потом, смеясь, говорил, зеленым борщом. Мама от тетиной “ухи” отказалась, я — ел, но довольно грустно, и тоже “заел” борщом, но тетя — наслаждалась! Она съела две тарелки и все хвалила собственное изделие. Что ты с нею поделаешь? Михайло, которому я все рассказал, плюнул, растер сапогом и объяснил: “Оно, конешно… есть все можно… а ежели бы мы сварили, да ее бы есть заставили, да за волосы тянули, небось кричала бы да не хотела!” — “Почему?” — удивился я. — “А потому, что не сама придумала!”
Я над этим с удивлением задумался. Правда, отчего это люди свое варево хвалят, а чужое — нет? Побежал к Прабе, а та — весело засмеялась и погрозила: “Погоди! Вот тетке скажу. Она тебе задаст!” Я не на шутку испугался и стал уговаривать Прабу, чтоб та молчала.
Над летней кухней и над службами был большой чердак, и там ютились голуби. В кухне была большая, хлебная печь, и в ней пекли пироги, ватрушки, запекали окорока, колбасы, или жарили гусей. В коморе, примыкавшей к кухне, была тоже такая же печь, стол с тремя стульями, кровать с горкой подушек, со старым ватным одеялом, а вдоль стен были лавицы. Возле окна была полка с посудой. То была Михайлова комната. В шкафчике он хранил чай, сахар, стаканы с блюдцами, лук, чеснок, соль, перец. На полу были домотканные дорожки из разноцветных лоскутьев. Михайло сам выносил их в дождь на траву, и когда те просыхали, складывал и тащил обратно. У него было чисто, пахло сеном и махоркой. На окне стоял горшок с красной геранью. Перед иконой горела лампадка.
В коморе стояли два сундучка и один большой сундук. Там было белье, одежда, сапоги нашего Михайла, и в комору никто не смел без него заходить. Раз попробовала было кривая Мавра что-то свое поискать, да и заклялась. Я мог забежать, но если Михайла не было, сейчас же уходил.
За этой коморой была вторая, где складывали лопаты, грабли, тяпки, кайла, всякий мелкий огородный инструмент, веревки, доски, ведра, поливалки, разную мелочь. В третьей коморе хранились садовые принадлежности, корни, семена, луковки, зерно. В четвертой стояли разные экипажи — нетычанки,
