Липа, конечно, дает много цветов и мед высшего качества. Бузина — тоже. А вот с картошки, дерезы,[95] полыни — мед неважный, и на них пчела летит. Впрочем, о полыни не знаю, но на немецкой ромашке сколько раз видел, а она — горькая, и табак — горький, и даже ядовитый, а пчела на него летит! Думается, что она не все разбирает, а летит, раз видит цветок. Потому и на табак садится. А поесть меду с табаком, дело — дрянное! Еще хуже, если мед с белены, или белладонны. Потому-то и ценен весенний мед! По крайней мере знаешь, что с мать-и-мачехи, цикория, вишневый, яблочный, или грушевый. Особенно хорош грушевый, хоть он и отдает немного перцем. Хорошо съесть ржаную ковригу с медом, да и запить ее стаканом крепкого, бьющего в нос, сидра!
Ранней весной, должен сознаться, я особенно наведывался к Митричу, а потом, когда он однажды умер, к его заместителю, Матвеичу. Кусок хлеба с медом был мне наградой. Как-то я прибежал к Митричу, а он со свечой в руке, одетый во все чистое, холстиное, сидит под образами. Увидев меня, встрепенулся: “Беги скорей к батюшке. Преобститься[96] надо! Помираю!” Я стрелой кинулся к отцу, и тот крикнул: “Михайло! Коня!” — и побежал в дом за Святыми Дарами. Выйдя, он вскочил на коня и поскакал к умирающему. Я уже рассказал на кухне, и все бабы запричитали, заплакали. Боже, какой вой подняли. Даже Михайло на них накричал: “Чего, дурочки, ревете, бабская нация! Митрич христианской кончины исподобился а вы — воете! Мавра, не дури! Перестань!” Бабы затихли, после, вытерев слезы, кинулись на пасеку. Оттуда уже возвращался шагом отец. Увидев меня, сказал: “А тебя Митрич благодарил и благословил! Молодец, что постарался!” и, еще не слезая с коня, меня перекрестил.
Я заплакал и побежал на пасеку. Бабы уже успели обмыть покойника и положили его на столе, ясного, торжественного, точно улыбающегося. В раскрытые окна влетали и садились на усопшего его пчелы. — “Гляди! Гляди! — вскричала Мавра. — Это они с ним прощаются!” Меня как ножом по сердцу хватили ее слова, и я убежал, плача, сам не знаю, куда. Очутился я около винных погребов. Там я упал на траву и долго горько плакал. Отец потом рассказывал: “Доскакал я туда, соскочил с коня и вошел. Митрич еще сидел со свечой. Видя меня, он перекрестился. Я не стал мешкать, накрыл его епитрахилью и, поисповедав, приобщил. Он радостно улыбался, точно дитя, благодарил меня, передал сто рублей на Иерусалим, всё, что имел, передал тебе свое благословение, потом сказал: “Боже мой! Сколько света! Какая неизреченная красота!..” И вдруг сам себе скомандовал: “Стать! Смирно!.. Доложи!.. Честь имею явиться твоему Господнему Величеству!.. казак Гундоровской станицы… Иван Митрич Лозунов! Аминь!” — зашатался, уронил свечу и испустил дух!.. Я его уложил на лавицу и снова зажег от лампадки свечку!.. Радуйтесь! Он удостоился видеть Бога! Дед умер стоя!..”
Каждый переживает мир и вещи по-своему, один — как бы скользя по ним, не вживаясь, а другой — глубоко чувствуя, но пока нет опыта, не зная, как их оценить. И приходит час, когда он заново, во всю величину, видит людей и события, на сей раз понимая окончательно.
Тогда он все видит иными глазами и с удивлением убеждается, что всё, казалось, глубоко спавшее в душе, живет своей собственной жизнью, где всё на месте, где даже самое место полно значения, и где нет неясностей.
Недавно знакомый иностранец упрекнул:
— Зачем вспоминать? Допустим, ты видишь прошлое, но что ты можешь изменить в нем? Да иное лучше и не вспоминать!
Чудак! Да разве можно, скажем, забыть свою руку, или ногу? Разве что когда болен, и не слушается тебя рука или нога твоя, и когда до конца калекой останешься. Прошлое нас вскормило, вспоило, на ноги поставило, вошло во все клетки тела, стало нами, и там, скажем, где точка малая на руке, может, как раз любимая яблоня вросла корнями своими. Как же забыть эту точку, корни, ветки яблони, отцовский дом, тишину, благорастворение воздухов, ветерок, шумящий в черешнях, изобилие плодов земных, стук колес в пыли, на дороге, скрип мажары,[97] далекий крик, песню, фырканье коня, лай собаки, победоносный вопль петуха, грохот утреннего поезда, мчащегося на Кавказ, крепкий запах бузины, липы, цветов из любимого сада, стук падающих желтяков-яблок, и — трепет, трепет сердечный при виде голубого платья подруги, мелькнувшего в кустах сирени, метнувшегося и пропавшего.
