“Правда, что не любит, да Мавра сама виновата!.. Было то еще лет за десять до твоего рождения. Мавра была молодайкой. Муж-то ее стал пить. Что ни день, то и полбутылки!.. И Мавру бил нещадно, глаз ей повредил. Так вот, Михайло ее и привел к нам работать. Долго ли, коротко, но Маврин муж спился и помер, а Михайло думал с Маврой сговориться, да не на такую попал! Она ему прямо сказала, что у него семья в деревне есть, и что жена законная есть. Ну, Михайло и рассердился!.. Теперь бы она, может, и сама бы не прочь, да Михайло на нее и смотреть не хочет!..” — “Хорошо, Прабка, ну, а зачем она ему нужна была?” — спросил я. — “Гм!.. тебе все скажи!.. А кто ему белье стирать будет, или пуговицу пришьет, ежели оторвется?” — “Я сам видел, как он хорошо латки пришивает! И пуговицы тоже!” — с торжеством заявил я. “Ну, не говори. Баба всегда лучше пришьет! Она это сделает аккуратно”.
Я почувствовал, что Прабка мне чего-то не договорила, но дальше приставать не посмел.
Тем не менее, кривая Мавра меня очень занимала, но сколько я за ней ни наблюдал, никогда ничего не мог подметить, за что можно ухватиться. Что же она за женщина, эта баба? И почему Михайло ее презирает? Соглашаюсь, что вопросы были недетскими, но иначе и быть не могло: я ведь все время прожил среди взрослых! Вероятно, потому же стал рано интересоваться человеческими отношениями. Кроме того, в них было много недоговоренности, которую как-то надо было понимать. На вопрос, обращенный к Михайлу, “Почему человеку нужна баба?” он воткнул вилы в сено, потом прокашлялся и наконец ответил: “А кто ж ему будет борщ варить? Хлеб печь? Кто белье стирать будет?”
Ответ был похожим на Прабкин, а потому я решил, что так оно и есть. Тем более, что Михайло сказал: “У нас же много баб! Что порвется, починят, а одному без бабы совершенно неспособно”. И вдруг меня осенила мысль: “А бабы же без мужиков обходятся?” Михайло улыбнулся, подмигнул и ответил: “А кто ж их знает, как? Я ведь не баба, так и не знаю”.
На этот раз, признаю, он меня начисто сразил. Кругом все зеленело, пели птицы, светило солнышко, а я был подавлен. Люди все время говорили загадками, отвечали загадками, и ничего понять нельзя было! Кого спросишь? Тетю, что ли? Так она тебе и ответит! Я смутно чувствовал, что за подобный вопрос тетя и по щекам надает. Ну, а как же узнаешь? Решил пока что отложить. И в самом деле, на что мне все это, если началось уже лето, а тетя какое-то заморское мороженое соорудила? Михайла и крутить заставили. Он крутил и сокрушался: “И на что оно? Поел хорошего борща с чесноком, перцем, сметаной, да с куском говядины, и — все! А нашто еще морожино делать? И что с него?” Но тетя, отделив каждому по стакану, дала попробовать и Михайлу. “О! — воскликнул он. — И придумают же!” И, покачав головой, решил: “Борщ со сметаной, конечно… Но и морожино, брат, вкусно! Ого-го-го!” Последнее он всегда прибавлял как высшее одобрение. Так повысился тетин счет в его глазах: “Дошлые — городские барыни! Что и говорить!” В общем, он был человек мирный, и если случалось [что-то], что выводило его из себя, то он вскоре с ним примирялся. Но Мавра оставалась загадкой для меня. Михайло — тот был весь как на ладони, смотри, и увидишь, а Мавра, и не знаю уж, как будто только и делала, что работала, и в то же время находила, о чем шушукаться с кухаркой. Обе они смеялись при этом. Иной раз даже хохотали не в меру. Михайло сопел и недовольно поглядывал на них. Я как-то спросил, отчего они смеются. — “Дуры бабы! — невозмутимо ответил он. — Нарвать бы крапивы, да и настрекать по этому самому месту!” Помню, что меня это удивило, — за что же так жестоко? Ну, да Михайло, видимо, знал.
Осенью и зимой работы было мало, а потому бабы собирались в летней кухне, разбирали и драли перо на подушки, и тогда либо рассказывали что-то старинное, либо пели песни. Праба тоже, бывало, к ним присоединялась. Работа шла сама собой, и так, само собой, текли рассказы. Я тоже любил эти поведки, приходил, забирался на печку и оттуда слушал. Женщины никогда ничего дурного не говорили, наоборот, то были поверья старины, рассказы про дедовщину, иной раз — страшные истории. Иной раз и по двору, в темноте, пройти страшно! Тогда появлялся Михайло и говорил: “Чего-ж бояться? А ангел-хранитель зачем? Он — тут, и он тебя защитит!” После этого я уже не боялся. Праба тоже говорила: “Без воли Божией ничего не случится!” В 6–7 лет я судорожно вцеплялся в провожатого, ну, а позже, хоть и не любил темноты, но уже хотел показать, что не боюсь, и даже бравировал этим, подчеркивая, что все это — глупости! Однако, сам шел-шел, да, скосивши глаз, быстро взглядывал назад. Помню, думал: “А вдруг? Что тогда?” — и очень радовался, раскрывая двери родительского дома! Иной раз подбегали псы, и тогда они меня весело провожали. Однако, в холодные ночи они зарывались в солому и только изредка выходили, чтоб оббежать сад. Во дворе же не бывали, разве что чужой придет. Они его чуяли сейчас же и подымали такой лай, что просыпался весь дом!
