Яблоками в те дни все пропахло, даже борщ слегка отдавал яблоками… Все удивлялись, но мама призналась, что всегда кладет в борщ пол-яблока, которое затем выбрасывает.
В саду, куда я побежал после обеда, суетились в траве и работали муравьи. Они кишели возле упавших яблоки, уносили по крошкам. “Когда-то унесут целое яблоко?” — думал я. До вечера было жарко в саду, а ночь пришла, и еще жарче стало. Последнее, что я помнил, это пряный аромат сада и звон миллионов сверчков, такой милый и нежный… Ночью мне снилось, что я строю из яблок, как из кубиков, дома, башни, город… Но вдруг явился медведь и стал все пожирать. Я закричал и проснулся. Праба склонилась надо мной и крестит: “Успокойся, дитятко. Бог с тобой! Что тебе приснилось?” — “Медведь… Медведь…” — испуганно отвечаю. — “Медведь?.. С чего бы это?” — задумчиво говорит она. — “Да ты просто яблок объелся… Вставай, уже все пьют чай!”
Только мы напились чаю, как вернулся Саркисов, на этот раз со своими рабочими. Однако уже через день он их отправил обратно и просил, чтоб мы дали своих: “Твой рабочий, батушка, чесно работай, а мой — уличный фулиган! Давай твой рабочий…” Наши мужики и бабы посмеивались, но пришли и за день сделали вдвое больше городских.
Прабка говорила Саркисову: “Одна слава, что городские! Наши работают, как полагается. А твои больше насчет сидра да чтоб нажраться! И то — все сено вытолкли! Спать на сене горазды, а работать, это уж как придется!”
С тех пор Саркисов нанимал только наших людей.
Яблочная суматоха продолжалась еще несколько дней. Яблоки с земли пошли в мойку и на сидр. Бабы несли их корзинами, и когда набирался воз, Михайло отвозил их к точилу. Янтарный сок, пенясь и играя, выливался в большую бадью. Оттуда его переливали в большие бочки, где он бродил, а оставшиеся жмыхи наливали водой, добавляли сахара, давили и получали сидр низшего качества. Жмыхи еще раз разбавляли водой, прибавляли к ним печеных яблок с обугленной кожицей, сахара и оставляли бродить. На этот раз из бражки гнали яблочную водку. Получался “Кальвадос” первого сорта. Саркисов разливал его по бутылкам с французскими этикетками, и продавал как заграничный. Отец возмущался, но Праба заступалась: “Ну и заграничный! А чем он хуже? Если покупают, значит нравится, да и нам выгода!.. И чего тебе волноваться?”
Отец вздыхал и говорил задумчиво: “Так-то оно, так, да… Эх, яблоки, яблоки!.. Я священник Бога Живого, а яблоками торгую!.. Нехорошо это”. — “Ну, и торгуешь” — живо возражала Прабка. — “Ты же сам трудишься, да и людям даешь кусок хлеба. Оставь твои вздохи! Яблоки, так яблоки. Они тоже от Бога!” — “Ты всегда найдешь слово в мою защиту… Но не виновен ли я, что торгую яблоками?” — “Так что же? Бросить сад? Пусть пропадает, и яблоки тоже? Пусть люди лишатся куска хлеба… И это будет угодно Богу! Не думаю!” — возражала Прабка.
Отец молча шагал по комнатам. Вскоре он уже стоял на молитве: “Окропиши мя иссопом и очищуся! Омыеши мя и паче снега убелюся!..”
На крыше ворковали голуби, а с дороги доносился скрип возов, тяжело груженных снопами. В окна входил волнами аромат сада, листвы, сена, гвоздики, табака и китайской гвоздики.
Вокруг дома, у самых окон, росла голубая и белая сирень, а чуть дальше были жасмины. Весной все зацветало, и особенно пышно сияли гроздья белой, как взбитая пена, сирени. Душиста она была, чуть холодна от утренней росы, и горьковато пахла, перебивая все другие запахи. Темнозеленая листва, глянцевитая; где постарше — темная, сердечком, и нежнозеленая у кистей, с красноватой побежалостью, прикрывала гроздья, и шелестела при дуновеньи ветерка. Сам ветер был полон жизни, юности, радостной тревоги, любви, тепла, солнечных лучей. Но цветы — цветы были тугие, крепкие, белые, душистые, несравненные. Отец за ними неотступно ухаживал. Перед цветеньем под кусты закапывали молотую печенку, выдержанную, пока прокиснет. Это давало цветам необычайную силу. Во время цветенья отец разводил разные растворы, составлял жидкую поливу, которую и лили понемногу под корни. Тогда грозди, уже появившиеся в нежной листве, наливались и становились крепкими, сильными, а их запах — еще тоньше, чем раньше. Отец нюхал кисть и давал мне: “Чувствуешь? Пахнет как бы красным вином с мимозой! А ведь поймать этот запах нельзя! Не хочет отдавать его сирень.” — “Как же не хочет? Почему так?” — “Потому что всякий запах можно собрать и держать в бутылочке, а сиреневый — никак! Вроде и пахнет, да уже совсем не так.”
