— Придумал — что?
— Имя.
Некоторое время мальчик молчит, взгляд его блуждает по кофейным чашкам, он взвешивает возможные ответы, потом отрицательно качает головой. Он продолжает механически совершать это движение, слыша свой ставший вдруг чужим голос:
— Не-а.
Казалось бы, невелико решение, но только сейчас он впервые подумал о нем. По рукам поползли мурашки, тело стало невесомым. Таково, подумалось ему, ощущение свободы, секунды, за которую решается судьба.
Амо стучит по столешнице, снова виден длинный палец. Звук приглушенный, едва слышный.
— Ну что же, неплохо. Чувствуешь, что перестал быть прежней личностью, во всяком случае — сейчас.
Мальчик глотает виски. Оно проникает во все поры, режет язык и сушит горло, ничего необычного, виски всегда так действует на него, одинокого путника в жаркой пустыне. Правда, раньше ему никогда не приходилось пить в такую рань.
Бармен снова наполняет кружки кофе и вопросительно смотрит на пустые стаканы. Амо подмигивает, и на какую-то долю секунды становится заметным небольшой шрам на левом веке. Бармен ставит на стол еще два стакана с виски. Мальчик, не глядя на стакан, тянется за кружкой. Его вдруг поражает чернота кофе, и он раздумывает над тем, с какой легкостью цвет становится вкусом.
— Анхель. — Амо произносит это слово с каким-то испанским вывертом, отчего «е» превращается из обычного гласного в невнятный шелест.
— Простите?
— Ты не возражаешь, если я стану называть тебя Анхелем? У меня когда-то был один знакомый Анхель, но теперь его больше нет. — Амо некоторое время молча смотрит на дождь. — Наверное, я мог бы сейчас выбрать и другое имя.
— Анхель?
— Анхель, — снова произносит Амо.
Да, вот так обращаются с ним люди; впрочем, они всегда с ним так обращались. Он вырос с этим, сколько он себя помнил, его всегда использовали прежде, чем он успевал принять решение.
— Я не обижаюсь, но думаю, что вы выбрали не того человека.
Амо согласно кивает.
— О вкусах не спорят.
Дождь за окном почти прекратился. Свет из окон становится то слабее, то ярче. По полу пробегает тень и останавливается на старой карте мира, кнопками прикрепленной к стене за стойкой бара. Углы карты загибаются у кнопок, проткнувших океаны, а тень печальной полосой ложится на Антарктиду, привольно раскинувшуюся внизу карты.
— Там умер мой отец, — говорит Амо, указывая рукой на краешек тени. Он внимательно смотрит на карту, прищуривает глаза, и Анхель видит, как от краев глаз веером разбегаются лучи морщин.
— Где?
— Здесь, на острове Южная Джорджия, — ткнув пальцем в какое-то невидимое пятнышко, отвечает Амо, — но он был там недолго.
Без лишних слов Анхель понимает, что «здесь» и «там» — не просто две разные географические точки, они вообще расположены на разных картах.
— Он был мистиком числа «пи». — Это звучит примерно так же, как «он был пекарем».
— Угу, — соглашается Анхель, глаза его немного оживают. — Я, кажется, хочу покурить.
Амо бросает на стойку пачку сигарет, зажигает спичку. Сигареты иностранные, слегка пахнут канифолью, дым тяжело заполняет легкие.
— Он родился в Японии, перебивался с риса на воду, бродил по деревням, иногда находил себе ученика. Учил толстопузых непонятной математике. Ужасная материя. Его личный культ «пи».
Амо курит так же, как пьет, — как человек, которому в молодости пришлось много голодать. Первая сигарета исчезает, и на смену ей тотчас приходит другая. Резким движением он отгоняет от себя клуб дыма, и волосы падают ему налицо. Он отбрасывает их со лба и продолжает рассказ.
— От этого старого культа теперь мало что осталось. Он имел какое-то отношение к радиусу пальцев Будды, а само число помогало сохранять численное зрение, которое достигается глубокой-глубокой концентрацией.
— Что произошло дальше?
— Дальше началась война, и он добровольно записался в камикадзе. Должно быть, он был самым старым из всех идиотов, которых тогда сажали в самолеты. Он получил повязку на голову и цель. Но все пошло не по плану.
Амо улыбается, и Анхель ждет.
— Он сбился с курса и каким-то чудом, — Амо вздевает руки в извечном жесте «бог знает, как это получилось», — совершил вынужденную посадку.
