— Скрипят ещё твои старые кости? А я — то, как увидел вместо тебя твоего младшего сына, грешным делом подумал: уж не отдал ли Богу душу хан Аюка?
— Жив пока, слава Богу. Проживу ещё лет двадцать-тридцать, если оберегать меня будете, — серьёзно пообещал Аюка, отчего Волынский, удивлённо выпятил нижнюю губу и задал вопрос:
— От кого оберегать-то?
— Сыновей, внуков, племянников много развелось; каждый ждёт не дождётся, когда я умру. Не столкнули бы раньше времени в могилу.
— Не бойся, хан, сыновьям и внукам мы твой трон не отдадим, — пообещал Волынский, направляясь к белой юрте и увлекая за собой Аюку, Кудрявцева и Церен-Дондука, который от слов губернатора побледнел и нахмурился.
Гости сели на ковёр, Аюка-хан устроился в кресле. Ханские слуги засуетились на дворе, готовя для губернатора угощение. А пока подали кумыс в деревянных чашах. Волынский отхлебнул из чаши и остановил взгляд на Люке.
Ну, так рассказывай, хан, как живёшь. О твоих старческих горестях и заботах я уже слышал. Хотелось бы послушать, как настроен твой парод. Говорят, калмыцкая конница хорошо саблями поиграла на Терекс — государь весьма доволен. Но довольны ли калмыки государем и мной — его наместником?
— Слава Богу, господин губернатор.
— Называй меня генерал-адъютантом, разве ты не видишь, что я при воинском мундире?! — перебил старика Волынский.
— Ай, господин генерал-адъютант, вижу плохо, слепота одолевает. Но, слава Аллаху, я всем доволен. О своём народе что могу сказать? Народ никогда не бывает довольным. Людей посылаю на соляные озёра — люди не довольны. К народу моему помещики из Нижнего, из Казани и Воронежа за красными коровами едут, скупают скот, — народ не доволен. Калмыков, разорившихся на астраханском базаре, по тринадцать рублей за штуку русские помещики покупают — всё равно калмыки не довольны.
— Да вот и я говорю: ослабла сила Акжи-хана в глазах своего народа. — Волынский поставил на ковёр чащу. — Ты не только не можешь свой народ защитить, но и меня перестал жаловать. Вот Нефёд Кудрявцев только что жаловался мне, что более половины твоих улусов не внесли подати за минувший год. Приезд мой, как ты понимаешь, не ради того, что я по тебе соскучился. Нужда меня пригнала к тебе, Аюка-хан. В нынешний месяц его императорское величество снова четыре полка на Каспий послали — кормить их надо, а нечем. Завтра же поезжай в свои улусы и займись налогами…
Гостям подали бараньи головы в жестяном тазу. Волынский с отвращением уставился на огромный бараний глаз, выковырял его из головы, затем приступил к трапезе. Ночевали высокие гости в юрте хана. Казаки раскинули палатки, утром, губернаторский отряд, распрощавшись с Аюкой, направился к туркменам…
Два дневных перехода с ночёвками в степи потребовались губернатору, чтобы добраться до нового туркменского стойбища в долине Калауса, близ Чограйских озёр. Всюду высились древние насыпные курганы, а за Чограем на юго-восток вдоль восточного Маныча, в сторону прикаспийской низины, тянулась голубоватая ковыльная степь. Эти угодья и облюбовали туркмены Бог весть когда, а теперь, по царскому указу, поселились в них навечно. Нефёд Кудрявцев бывал здесь не один раз, проходя с казаками в сторону Крыма и назад, но и он не сразу отыскал летнюю ставку туркмен. Спасибо борзым. Они учуяли по ветру запах от чужих собак, бросились, обегая возвышенность, и увидели огромное скопище кибиток в логу. Лай борзых мгновенно поднял на ноги туркменских овчарок — огромных и безухих, с обрубленными хвостами волкодавов. Их было немного — пять-шесть, но они бесстрашно кинулись на свору борзых Волынского и погнали её в степь. Кудрявцев засмеялся, видя, как удирают губернаторские псы, и поплатился за это.
— Пшёл вон! — прохрипел злобно Волынский и закатил оплеуху поручику: тот кувыркнулся в ковыль и встал, недоумевающе моргая. А губернатор, уже не глядя на поручика, кричал псарям: — Стреляйте в этих кровожадных чудовищ, чёрт бы их побрал, откуда они только взялись!
Собачью драку предотвратил Берек-хан, бросившийся в степь с десятком конных джигитов. Он остановил свирепых алабаев и вместе с ними подъехал к губернатору и его отряду. Волынский всё ещё кипел от возмушения, что так постыдно бежала его свора и как нагло вели себя туркменские собаки.
