Я прикинул рост Калабина, близкий где-то к метру девяносто, и сопоставил с ростом моей жены, чье пальтецо или курточку я мог бы ему предложить хоть и не надеть, но, по крайней мере, накинуть на плечи. Но их телесные габариты были столь несопоставимы, что я
было уже приуныл, поняв, что сегодня не смогу ни побывать на Поле чудес, ни уличить шамана в шулерстве. Но тут я вспомнил, что где-то в кладовой пылится театральное парадное платье, которое принесла жене одна из ее подруг — особа гренадерского роста — для переделки в какую-то более модную модель. Однако эта дылда внезапно уехала, и платье так и оставалось нетронутым.
Я порылся в кладовке, раскопал в нем это платье и дал переодеться Калабину. По размерам оно оказалось даже несколько широковатым йогу и сидело на нем дорогим, бархатным, отороченным горностаем, но все же мешком.
И тут на моих глазах с Володей стало происходить некое перевоплощение. Он снял заколку со своих собранных в хвост длинных волос, распушил их над плечами мягким, небрежным встряхиванием головы. Потом вызывающе выпятил грудь и даже снизу как-то взбодрил ее руками, как это иногда делают женщины, желая приглянуться мужчинам, а потом стал разгуливать по комнате, игриво вихляя худыми бедрами. При этом он томно потягивался, словно кошка, которую гладят, и украдкой бросал на меня липкие взгляды.
Я же смотрел на все это в высшей степени подозрительно и официально, мне не верилось, что, не будучи профессиональным артистом, можно вот так мгновенно перевоплотиться в женщину. Наконец Володя уселся в кресло и проговорил более высоким, нежели обычно, голосом:
— Что у тебя есть такого, чтобы можно было бы быстрее войти в транс?
— Только воскурения.
— Зажги. И прикрой жалюзи от света…
Я глянул в окно — на улице только что начало смеркаться и был виден самый краешек нарождающегося месяца. Я занавесил окна, и в квартире наступил полумрак. Потом принес связку индийских курительных палочек и возжег их.
— Садись, Николай, — тихим, как шелест осенних листьев, голосом проговорил Калабин. — Что бы ты хотел, чтобы я тут тебе материализовал?
— Давай слиток золота Сбербанка России! — бросил я, что называется, с кондачка.
Конечно, я еще мог как-то поверить, что можно воссоздать нечто примитивное — пепел, там, какую-нибудь железку, даже прищепку деревянную. Но золото?!
— Можно и слиток, но только не банковский, — прошептал едва ли не умирающим голосом йог, — я плохо помню клеймо на слитке. Может, просто золотое кольцо? Я там пробу помню получше.
Я был потрясен его ответом и подумал, уж ни посмеивается ли Калабин надо мной? Но его глаза смотрели на меня бесстрастно, хотя и расфокусированно.
— Давай кольцо… — смято ответил я.
Калабин прикрыл глаза и затих окончательно. Прошло минут пятнадцать, и все это время он оставался таким же обездвиженным, лишь заострились черты лица. Но вот и оно в сгустившихся сумерках потеряло очертания, и теперь из дальнего угла, где стояло приютившее шамана кресло, слышалось лишь ровное дыхание. Теперь я уже не понимал, заснул ли Володя или все еще бодрствует где-то там, в своем трансе. В этот момент вдруг послышались дробные звуки, словно постукивали ложкой по дереву, и одновременно я заметил туманные искорки на крышке стола, клубившиеся там, словно рой светлячков.
От неожиданности и внезапно возникшего страха, я вскочил и зажег свет. На столе волчком крутилось кольцо, будто кто-то его тут только что раскрутил щелчком. Я глянул на Калабина, застывшего в кресле со скрещенными руками. Его глаза насмешливо и с торжеством смотрели в мои, но лицо Володи было черным и изможденным, и по нему струился пот, будто он только что закатил в гору Сизифов камень.
Не веря в происшедшее, я схватил кольцо и поднес его к глазам. Оно блестело, словно золотое, но казалось легче, чем должно было быть, судя по размерам. Тогда я поднес его поближе к глазам и увидел клеймо с пятьсот восемьдесят третьей пробой, еще советской, — с пятиконечной звездой, внутри которой были отштампованы скрещенные серп и молот. Второе клеймо, поменьше размерами, было нечетким, и я не смог там ничего разобрать.
