- Мой господин,- отвечал Болдуин,- умеет на презрение отвечать презрением, за удары платить ударами, а за любезность- любезностью. Если вы не хотите принять от него хотя бы часть того выкупа, который назначили за доспехи других рыцарей, я должен оставить здесь его оружие и коня. Я уверен, что он никогда не снизойдёт до того, чтобы снова сесть на эту лошадь или надеть эти доспехи.
- Отлично сказано, добрый оруженосец!- сказал рыцарь Лишённый Наследства. - Ваша речь обличает смелость и горячность, подобающие тому, кто отвечает за отсутствующего хозяина. И всё же не оставляйте мне ни коня, ни оружия и возвратите их хозяину. А если он не пожелает принять их обратно, возьмите их себе,друг мой,и владейте ими сами.Раз я имею право ими распоряжаться, охотно дарю их вам.
Болдуин низко поклонился и ушёл вместе с остальными, а рыцарь Лишённый Наследства возвратился в шатёр.
- До сих пор, Гурт,- сказал он своему служителю,- честь английского рыцарства не пострадала в моих руках.
- А я,- подхватил Гурт, - для саксонского свинопаса недурно сыграл роль норманского оруженосца.
- Это правда,- отвечал рыцарь Лишённый Наследства.- А всё-таки я всё время был в тревоге, как бы твоя неуклюжая фигура не выдала тебя.
- Ну, вот этого,- сказал Гурт,- я нисколько не боюсь! Если кто может меня узнать, то разве только шут Вамба! До сих пор я не знаю в точности, дурак он или плут. Ох, и трудно же мне было удержаться от смеха, когда старый мой хозяин проходил так близко от меня; он-то думал, что Гурт пасёт его свиней за много миль отсюда, среди кустов и болот Ротервуда! Если меня узнают…
- Ну, довольно об этом,-прервал его рыцарь.- Ты знаешь, что я обещал тебе.
- Не в этом дело!- сказал Гурт.- Я никогда не предам друга из страха перед наказанием. Шкура у меня толстая, выдержит и розги и скрёбки не хуже любого борова из моего стада.
- Поверь, я вознагражу тебя за те опасности, которым ты подвергаешься из любви ко мне, Гурт, - сказал рыцарь. - А пока что возьми, пожалуйста, десять золотых монет.
- Я теперь богаче,- сказал Гурт, пряча деньги в сумку,- чем любой раб или свинопас во все времена.
- А вот этот мешок с золотом,- продолжал его хозяин,- снеси в Ашби. Разыщи там Исаака из Йорка. Пускай он из этих денег возьмёт себе то, что следует за коня и доспехи, которые он достал мне в долг.
- Нет, клянусь святым Дунстаном, этого я не сделаю!- воскликнул Гурт.
- Как не сделаешь плут? - спросил рыцарь. - Как же ты смеешь не исполнять моих приказаний?
- Всегда исполняю,коли то,что вы приказываете,честно,и разумно,и по- христиански,- отвечал Гурт.- А это что ж такое! Чтобы еврей сам платил себе - нечестно, так как это всё равно,что надуть своего хозяина; да и неразумно, ибо это значит остаться в дураках;да и не по-христиански, так как это значит ограбить единоверца, чтобы обогатить еретика.
- По крайней мере уплати ему как следует, упрямец!- сказал рыцарь Лишённый Наследства.
- Вот это я исполню,- ответил Гурт, сунув мешок под плащ. Но, выходя из шатра, он проворчал себе под нос:
- Не будь я Гурт,коли не заставлю Исаака согласиться на половину той суммы, которую он запросит!
С этими словами он ушёл,предоставив рыцарю Лишённому Наследства углубиться в размышления о своих личных делах. По многим причинам, которых мы пока не можем разъяснить читателю, эти размышления были самого тяжёлого и печального свойства.
Теперь мы должны перенестись мысленно в селение возле Ашби, или, скорее, в усадьбу, стоявшую в его окрестностях и принадлежавшую богатому еврею, у которого поселился на это время Исаак со своей дочерью и прислугой.Известно, что евреи оказывали широкое гостеприимство своим единоверцам и,напротив,сухо и неохотно принимали тех,кого считали язычниками;впрочем,те и не заслуживали лучшего приёма, так как сами притесняли евреев.
В небольшой, но роскошно убранной в восточном вкусе комнате Ревекка сидела на вышитых подушках, нагромождённых на низком помосте, устроенном у стен комнаты в замену стульев и скамеек. Она с тревогой и дочерней нежностью следила за движениями своего отца, который взволнованно шагал взад и вперёд. По временам он всплёскивал руками и возводил глаза к потолку, как человек, удручённый великим горем.
