— А-а-а, — обрадовался я, спуская ноги с кровати. Выходит, Наташа не очень обиделась.
— Передать вам, — продолжил Мишаня, — что больше не сможет вас навещать. Поэтому поручила мне присматривать, чтобы у вас всё здесь было. Так, вот фрукты, вот мясо, — он снова принялся загромождать стол.
— Понятно, — кисло протянул я. — Стой, а это зачем?
Мишаня замер, а потом аккуратно присоединил ещё одну бутылку коньяка к четырём, уже выстроившимся батареей на подоконнике.
— Ну… Это, значит, моя инициатива, — расплылся он в улыбке. — А что? В больничке тоска, а с этим делом, — он погладил горлышко бутылки, — никогда не соскучишься. Пиво я в холодильник поставил.
— Инициатива, конечно, прекрасная, что и говорить. Одна беда: я ведь не пью, Мишаня.
— Что, совсем?! — изумился он. — Да, док, здорово вас прижало. Кто бы мог подумать?
— Успокойся, авария здесь ни при чём. Это дело я забросил уже давно, надоело в одночасье.
— Понимаю, — Мишаня хитренько прищурился. — Что ж; есть у меня, чем и непьющему побаловаться.
Он выложил на стол какой-то свёрток и несколько папиросных гильз.
— Гашиш? — поинтересовался я.
— Ага. Зимничок, — он явно ждал моей благодарности.
— Спасибо, конечно, но лучше убери, — попросил я.
— Что, и это уже надоело? — глаза Мишани округлились.
— Нет, врачи запретили, — хмыкнул я. — Ты садись, не стой. Рассказывай, как дела у вас. А то Горенец заскочит на секунду, и тут же убегает, слова из него не вытянешь.
— Ему сейчас некогда, — Мишаня важно надул щёки, поглаживая бритую голову. Стул под ним жалостно скрипел и раскачивался.
— Ты можешь нормально объяснить, что происходит? — спросил я. — Налей себе коньяка и рассказывай.
Он не заставил долго себя упрашивать. Проглотив одним махом полбутылки «Мартеля» так, будто это был яблочный сок, он откинулся на захрустевшую спинку стула и произнёс:
— Дела, док, поганые. В чём суть, не знаю, я простой боец. Меня в тонкости не посвящают. Но есть у меня такое чувство, что все кругом на нас за что-то ополчились. Точнее, не на нас, я-то никому не нужен. На Богдана. И пацаны наши так же думают. Вот недавно тачку чуть не под ним рванули. Причём, он даже сесть в неё не успел. Рванули так, напоказ, будто предупреждение сделали.
— Кто сделал?
— Без понятия, — он отхлебнул коньяку. — Хорошая вещь, зря отказываетесь. Так вот, этого, думаю, и сам Богдан не знает. Знал бы — уже навели бы разборки, — он недобро усмехнулся.
— Вот ты говоришь, что все на вас ополчились. В чём конкретно, кроме Богдановской машины, это выражается?
— Ну, как сказать, — он задумался. — Нет, в открытую, конечно, никто не рыпается. Но смотрят так… Как будто нас уже давно похоронить должны, а мы всё ещё путаемся под ногами.
— Кто смотрит? — не выдержал я.
— Я так с ходу не скажу, — он озадаченно потёр нос.
— Ладно, — усмехнулся я, поняв, что больше из него ничего не вытянешь. — А правда, что в городе кавказцев стало больше?
— Что есть, то есть, — оживился он. — Как тараканы, откуда-то понабежали. К нам они, конечно, не лезут, но мы с пацанами всё равно хотели их для порядка бомбануть.
— И?
— Богдан запретил, — Мишаня снова помрачнел. — А жаль. Горенец тоже недоволен. Он эту погань чёрную не жалует.
Что ж, у Олега есть для этого причины, подумал я. Пройдя, как и я, Чечню, он порядком подрастерял чувство братского интернационализма. И не мне осуждать за это бывшего однополчанина.
— Ладно, пора, — Мишаня поднялся, полностью заслонив собой просвет окна. Золотая цепь тускло блеснула на мощной шее. — Завтра заскочу. Что привезти?
— Одежду.
— В смысле?
— В прямом. Чтоб по улице можно было ходить.
— А вас что, уже выписывают?
— Вроде того. Завтра точно выпишут, — пообещал я.
— О чём разговор. Размерчик у вас 48-й?
— 50-й, — обиделся я, расправляя плечи.
Он покосился на меня, ухмыльнулся, но ничего не сказал и направился к выходу, кивнув на прощанье. Я посидел ещё немного, потом решительно сложил бутылки с коньяком в пакет, набросал сверху фруктов и отправился к Пастухову. Свет в Женькином кабинете, несмотря на поздний час, ещё горел. Я распахнул дверь и заявил:
— Хватит работать, профессор. Докторскую, небось, уже кропаешь?
