Тут вдруг распахнулись двери, и выглянувшая Зина скомандовала:
— Никита, давай!
Я рванул, даже не попрощавшись с болтливой Ксюхой.
В дверях Зина прижала меня своей внушительной и упругой грудью — ах, Зиночка, дай Бог тебе здоровья и витаминизированного питания — и украдкой перекрестила.
Итальянский режиссер оказался очень живым, плотным старичком с загорелой большой лысиной, окаймленной пушком седых волос. Мне сразу вспомнился доктор Айболит. Но не тот, каким его представил Ефремов в киноавангарде шестидесятых годов Ролана Быкова, моложавым и сухопарым, а такой, каким я его рисовал в своем детском воображении, когда мама, чтобы отвлечь меня от стреляющей боли в ухе, громко и с выражением читала книжку. Помню до сих пор, тогда меня, уже привыкшего к злой матерщине часто подвыпившего отца, удивило и показалось неправдоподобным: как это, дяденька — и такой добрый? У меня с того мамкиного чтения такое уважение и доверие к белым халатам появилось, одно время даже сам врачом хотел стать, но потом понял, что ни к крови, ни к смерти не привыкну. Однако врачей и красный крест всегда уважал, даже нарисовал его алой губной помадой на крыше своего белого игрушечного пластмассового авто. К врачихе нашей в детском садике, тете Моте — Матрена Яковлевна ее звали, — всегда на прививки с гостинцем являлся. Припрячу с обеда конфету, войду в кабинет и выложу на стол ее, сурово сдвинув брови. А она всплеснет руками: «Вот артист!» И смеется, смеется… А я и впрямь артистом стал. Получилось — как диагноз: в роду ведь ни артистов, ни художников, ни музыкантов. Вот только бы эскулапов мне поостеречься: женка-то моя бывшая — педиатр.
Режиссер Айболит указал мне на кресло и раздельно, как школьный учитель, произнес:
— Ситдаун, плиз. Ду ю спик инглиш?
В комнате, кроме него и натянуто улыбающейся мне Зины, были еще две молодые особы: миловидная переводчица с итальянского, стриженная под мальчика, и некрасивая жгучая брюнетка в красных брюках и в мужской клетчатой тенниске. Вторая вперила в меня пронизывающий взгляд, и мне захотелось надеть свою ветровку, но она уже висела на вешалке возле двери. Все-таки большой перерыв в практике сказывается: точно детская болезнь, сразу вылезает «стальной» зажим.
Усевшись в кресло, я сказал «Сенькью» и объяснил по-русски, что, хотя и изучал английский пять лет в средней школе, затем четыре года в институте, разговаривать свободно не могу, ибо до сих пор не возникало в этом жизненной необходимости.
Переводчица все это перевела на итальянский.
— Ва бэнэ, — кивнул Айболит и стал через переводчицу спрашивать всякую всячину. Когда он услышал, что мать моя по национальности полька, тут же оживился и спросил, знаю ли я польский. Но кроме «пшеклентый большевик» реплики из спектакля — и «пшиемных мажень» — пожелания приятных сновидений, которым меня в детстве провожала в постель бабушка, — я ничего так и не вспомнил.
— Ва бэнэ, — опустил голову Айболит, и я сразу просек его разочарованность.
Мне тут же захотелось уйти, но Зина, точно по волшебству, достала из-за шторы гитару и предложила мне спеть.
— Он поет как Бог! — прихлопнула она ладонью по краю стола.
Ничего не оставалось, как «божественно» петь. И я пел. Пел «Темную ночь» и еще одну очень красивую украинскую казачью песню про белого коня:
Билый кинь у билому тумани,
Наче свитлэ марэво з викив…
И мне вдруг показалось, что исчезла комната, растворилась…
Крок ступлю навстрич, и вин розтанэ,
Тилькы у тумани хгрим пидкив…
Я вдруг ощутил себя до боли одиноким, шагающим по этому туманному миру шаг за шагом в безвременье за все ускользающим призрачным счастьем, растворяющимся в мареве, как этот красавец белый конь.
Только когда закончил песню, заметил, что все это время брюнетка в красных штанах записывала меня на видеокамеру.
— Мольто бэнэ, — дистиллированным голосом произнес Айболит, и душа моя тут же приземлилась.
— Гудба-а-ай! — игриво пропел я, выходя в коридор.
Куртку, конечно, забыл на вешалке. Хотел вернуться, да махнул рукой: да пошли вы все, возвращаться еще.
Но тут в коридор выскочила Зина:
— Никита! Куртку. Жди меня в саду, в беседке.
