Для Линкольна, с его уважением к законам и судебным постановлениям, решение Верховного суда стало ударом. Совсем недавно, во время избирательной кампании 1856 года, он говорил демократам во время споров о рабовладении: «Верховный суд США — вот трибунал, решающий такие вопросы… Мы подчинимся его решениям, и если вы, демократы, сделаете то же, вопрос будет снят»>{289}. Но теперь он уже не мог оставаться на такой позиции. Его беспокоило заявление председателя Верховного суда, восьмидесятилетнего ровесника революции Роджера Тони. Этот «столп власти» показал, что он прежде всего южанин, ибо объявил, что основополагающие документы политической системы США — Декларация независимости и Конституция — не имеют никакого отношения к чернокожему населению страны. Ситуацию в Иллинойсе накалила речь сенатора Стивена Дугласа, вернувшегося в Спрингфилд после очередной сессии Конгресса. Столичного гостя попросили высказать авторитетное мнение по поводу самых наболевших вопросов современности. Дуглас не только провозгласил необходимость повиноваться решениям «высшей юридической инстанции на земле», но и повторил идею судьи Тони: Декларация независимости, начинающаяся со священных для каждого американца слов об очевидности той истины, что «все люди созданы равными и наделены Творцом определёнными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью», имеет в виду только белую расу и даже только выходцев из Британии>{290}.
Линкольну пришлось разрешать противоречие: самый справедливый суд вынес самое несправедливое решение… Две недели провёл он в библиотеке Конгресса Иллинойса, выискивая юридические и исторические ответы на поставленные вопросы, а потом на одном из митингов в Спрингфилде озвучил мнение Республиканской партии: «По нашему мнению, решение по делу Дреда Скотта ошибочно. Мы знаем, что Суд порой аннулирует свои решения, и мы будем делать всё возможное, чтобы повлиять на отмену решения по делу Дреда Скотта» — и тут же решительно отделил свою позицию от позиции радикалов: «Ни к какому сопротивлению этому решению мы не призываем»>{291}.
Всё выступление Линкольна было хорошо выстроенной полемикой с Дугласом и остальными отказывавшими чернокожему населению в элементарных правах. По его мнению, авторы Декларации независимости вовсе не утверждали, что «все должны быть равны по цвету кожи, росту, интеллекту, моральным качествам или роли в обществе»; они лишь считали, что «все люди созданы равными в неотчуждаемых правах на жизнь, свободу и стремление к счастью». Утверждение, что «все» означает «не все», не просто логически абсурдно — оно несправедливо, ибо усиливает гнёт над и так угнетёнными рабами: «Словно все силы мира объединились против негра. Они закрывают за ним сотни тяжёлых железных дверей, они запирают эти двери на сотни замков, открыть их можно только одновременным поворотом сотни ключей. Но ключи эти в руках сотен разных людей, разбросанных по сотне отдалённых друг от друга мест, а они по-прежнему ищут, что бы такое придумать, чтобы негр вообще не мог выйти наружу»>{292}.
Дуглас обвинял республиканцев, что они хотят свободы неграм, чтобы «с ними есть, пить, спать, вместе ходить на выборы, чтобы жениться на негритянках!». Последнее утверждение было особенно шокирующим: смешение рас (амальгамацию) Дуглас считал тяжёлым грехом, и большинство белого населения Иллинойса было с ним согласно. Но на руках у подготовившегося Линкольна была статистика, указывающая, что такое смешение давно имеет место — в рабовладельческих штатах, причём по «инициативе» (точнее, вине) рабовладельцев. Там, на Юге, живут 350 тысяч мулатов, в то время как на Севере почти в семь раз меньше, да и то многие приехали из южных штатов. Боитесь амальгамации, мистер Дуглас? Тогда все ваши страхи и упреки — к Югу и к рабовладельцам, ибо подавляющая часть мулатов рождена от белых хозяев и чёрных рабынь>{293}.
Кроме того, Линкольн решительно обвинил Дугласа в хитроумной софистике: «По какой странной логике из-за того, что я не хочу видеть чернокожую женщину рабыней, я должен непременно хотеть взять её в жёны?.. Да, во многих отношениях она мне не ровня, но в своём естественном праве есть хлеб, заработанный в поте лица своего, и не быть принуждённой с кем-либо им делиться она равна со мной и со всеми другими».
