— Никогда, никогда я не соглашусь на то, чтобы ты унизился ради меня. Я знаю, даже если ты станешь бедным, ты останешься таким, каким сделала тебя привычка, — будешь таким же, как сейчас. И я останусь, чем была, — дочерью крестьянина, простой женщиной, служанкой. У меня нет ничего, кроме жажды стать человеком, знать что-то, уметь что-то, не позволять никому платить за меня, платить самой. Где же найдется для нас место?
— Теперь ты видишь, что Патагония не такая уж глупая идея.
— А существует ли Патагония?
— Я покажу тебе ее на карте.
— А это не какая-нибудь дикая пустыня?
— Разве это не все равно? Скоро весь мир станет пустыней.
— А я-то думала, что именно теперь начнется расцвет мировой культуры. Я думала, что мы становимся людьми.
— Из этого ничего не вышло. Никому уже и в голову не приходит, что капитализм можно спасти и тем более укрепить, даже получая помощь на бедность из Америки. Одичание стоит у дверей.
— А коммунизм? Разве коммунизм — одичание?
— Я этого не говорил. Как бы там ни было, капитализм, погибая, увлечет за собой в пропасть и мировую культуру.
— И Исландию?
— Есть суша и море, разделенные между Востоком и Западом, и есть атомная бомба.
— Неужели Исландия отдана во власть атомной войне?
Он вдруг поднялся, подошел к радио и включил его; послышался голос какого-то испанца, говорившего с другого конца света:
— Идет борьба между двумя принципами. Фронт проходит через все страны, все моря, всю атмосферу. Но главное — он проходит через наше сознание. Мир сегодня — это атомная база.
— Тогда и Патагония тоже.
Ему наконец удалось найти легкую музыку. Он сел на ручку кресла и обнял меня.
— Патагония — это совсем другое. Патагония — это страна будущего в настоящем, страна, которая с самого начала была такой, какой станут Европа и Америка, — пустыней, где глупые пастухи пасут овец. Я надеюсь, ты понимаешь, что мир, в котором я живу, осужден и приговор обжалованию не подлежит. И мне это безразлично, я ничего не теряю, даже отказываясь от всего. Решай ты. Скажи, что нам делать?
