Я сняла варежку и поздоровалась.
— Пожалуйста, входите! — пригласил он.
— Это здесь? — спросила я.
— Да, здесь, — улыбнулся он, словно подсмеиваясь надо мной или, скорее, над самим собой, но все же любезно. Я помедлила немного и повторила слова газетного объявления:
— «Начальные уроки игры на органе, после десяти часов вечера».
— Игры на органе, — повторил он, рассматривая меня и продолжая улыбаться, — игры на органе жизни.
В печке горели угли: здесь не было водяного отопления, как в других домах. Комната была заставлена зелеными растениями, некоторые из них цвели. Вся мебель состояла из трехногого дивана с порванной обивкой и фисгармонии в углу. Дверь во вторую комнату приотворена, оттуда доносится запах дешевых духов; дверь в кухню открыта настежь — там стоит стол, несколько стульев без спинок и табуретки. На плите кипит вода в кофейнике. Воздух в комнате тяжелый от аромата цветов и дыма печки. На одной стене висит цветная олеография, изображающая какое-то существо, которое могло бы быть девушкой с разрубленной до плеч головой. Совершенно лысая, с закрытыми глазами, половину лица ее занимает профиль, кажется, она сама целует себя в губы; у нее одиннадцать пальцев. Я уставилась на картину.
— Вы из деревни? — спросил мужчина.
— Да.
— А почему вы хотите учиться играть на органе?
Сначала я ответила, что всегда любила слушать музыку по радио, потом, немного подумав, решила, что такой ответ мог показаться слишком общим, и добавила:
— Я собираюсь играть в нашей церкви на Севере, когда она будет выстроена.
— Разрешите посмотреть ваши руки. У вас красивые руки, но, может быть, они слишком велики для музыканта, — сказал он.
У него самого были узкие руки с длинными пальцами, мягкие и какие-то бесплотные, вялые — я даже не покраснела, когда он ощупывал мои пальцы, но и не нашла это неприятным.
— Разрешите спросить — какая же религия будет проповедоваться в вашей церкви на Севере?
— Думаю, не какая-нибудь необычная. Наверно, все та же, старая, лютеранская религия.
— Я не знаю, что может быть более необычным, чем девушка лютеранского вероисповедания, — сказал он. — До сих пор я таких не встречал. Пожалуйста, садитесь.
Я села.
— Лютер… — начала я, запинаясь, — разве он не наш…
— Не знаю, — прервал он меня. — Я встречал только одного человека, который читал Лютера: он был психологом и писал научную диссертацию о порнографии. Ведь Лютер в мировой литературе считается самым непристойным писателем. Несколько лет тому назад, когда был переведен его труд о бедняжке папе, его нигде нельзя было напечатать из соображений приличия. Могу я предложить вам кофе?
Я поблагодарила и, конечно, отказалась.
— Может быть, я и не стану играть для этого Лютера, если он так уж неприличен, а буду играть для себя самой. А эта картина?.. — спросила я, потому что не могла оторвать от нее глаз. — Что здесь изображено?
— Разве она не замечательна?
— Мне кажется, что такое я могла бы нарисовать и сама… Извините, но это человек?
Он ответил:
— Одни говорят, что это Скарпхедин[11] после того, как Топор Риммуѓигур разрубил его до плеч, другие — что это рождение Клеопатры.
Я сказала, что вряд ли это может быть Скарпхедин, потому что он был сожжен вместе с разрубившим его топором, как всем известно из саги о Ньяле, а на картине топора нет. А что это за Клеопатра? Неужели та самая царица, на которой женился Юлий Цезарь, перед тем как его убили?
— Нет, это другая Клеопатра, — улыбнулся органист, — та, которую посетил Наполеон после Ватерлоо. Когда он понял, что битва проиграна, он выругался, произнеся слово «merde»,[12] надел белые перчатки и отправился в один дом, к женщинам.
Через полуоткрытую дверь из второй комнаты послышался женский голос:
— Его словам никогда нельзя верить. — И из комнаты выплыла высокая красивая женщина, сильно накрашенная, с расширенными от беладонны зрачками, в нейлоновых чулках, в красных туфлях и в шляпе с такими большими полями, что в дверях ей пришлось пройти боком. На прощание она поцеловала органиста в ухо и, выходя, сказала мне, как бы объясняя, почему его словам никогда нельзя верить:
