Атомная база - страница 37

— Да, но ребенок — это ребенок, — упрямо повторяю я. По правде сказать, меня сердило легкомыслие органиста.

— Вот именно. Ребенок — это ребенок. И он перестает быть ребенком вне зависимости от арифметики. Природа дает себя знать.

— Я из деревни, а там никогда не подпускают барана к годовалой ярке.

— Ягнята от годовалой ярки были бы слишком малы для убоя. Если бы люди рождались для того, чтобы их убивали и продавали на вес, ты была бы права. Исландская народная пословица говорит, что дети детей — счастливые люди.

— Что же, верить всем дурацким пословицам? — спрашиваю я, и мне становится грустно.

— Посмотри на меня — и ты увидишь перед собой счастливца.

И как всегда в беседе с этим человеком, все представления о том, что дурно, вдруг оказываются грубым преувеличением, все общепризнанные понятия — нелепостью. Я молчу, чувствуя, что каждое слово, которое я произнесу, может незаслуженно больно ранить человека с самыми чистыми и добрыми глазами в мире.

— Разве дурно, что я появился на свет, что моя мать родила меня в следующее лето после конфирмации? Разве это плохо? Скажи, разве это дурно?

Замкнувшись в себе, я молчу. А он все смотрит на меня. Может быть, он ждет ответа. Наконец я тихо говорю то единственное, что я могу сказать:

— Ты ушел так далеко, что я почти не вижу тебя. Твой голос доходит до меня, как по телефону, из другой части света.

— Моя мать была дочерью священника. Христианская религия лишила ее душевного покоя. В течение тех немногих девятилетий, которые составляют жизнь человека, она не спала ночей, моля врага человеческой жизни, христианского бога, простить ее грех. Природа сжалилась над ней и отняла у нее память. Ты, может быть, скажешь, что и люди, верящие в такого злого бога, плохие люди? Но это не так, люди более совершенны, чем бог. Я никогда не слышал, чтобы моя мать кого-нибудь осудила, хотя религия, в которой она была воспитана, внушала ей, что все люди — неисправимые грешники. Смысл ее жизни воплотился в тех немногих словах, которые она, забыв все другие, сохранила в своем втором детстве: «пожалуйста», «помилуй вас, господи». Она была беднейшей женщиной в Исландии. И тем не менее у нее всегда могли найти приют все отверженные, все преступники и проститутки.

Я долго молчу. Потом поднимаю на него глаза и прошу прощения. Похлопав по щеке, он целует меня в лоб.

— Теперь ты знаешь, — произносит он с извиняющейся улыбкой, — почему я не могу спокойно слышать, когда говорят что-нибудь, что звучит как осуждение моей матери, как упрек мне за то, что я существую.

После того как премьер-министр произнес свою очередную клятву, разговоры о продаже страны на некоторое время прекратились. Через год должны были состояться выборы в альтинг, а пока нужно было сделать так, чтобы представители великой державы облекли свои требования в более приемлемую форму и просили не базы для обороны и нападения в атомной войне, а приюта для благотворительных миссий, которые, возможно, будут посланы, чтобы облегчить страдания несчастных европейских народов.

Между улицей и правительством было заключено перемирие. Коммунисты перестали выступать с заявлениями, что «ФФФ» хочет продать страну, а «ФФФ» не кричала больше о том, что следует быть истинными исландцами и требовать, чтобы выкопали останки Любимца народа. И вот среди этого молчания неожиданно, словно весть о рождении Христа, разнесся слух, что мерзкий тип Оули найден убитым в бараке на берегу моря. Железный лом, которым его стукнули, лежал рядом.

Как правило, чтобы не оскорбить убийцу и его близких, в газетах об убийствах пишут мало, если только кому-нибудь не придет в голову блестящая идея свалить все на неизвестного американского негра, потому что черного американца и его близких можно оскорблять безнаказанно и сколько угодно.

Как-то вечером перед Новым годом, вернувшись домой, я увидела в передней самого чужого мне, самого непонятного и далекого человека, хотя и самого близкого из всех мужчин — в чем я никогда не сознаюсь, — непостижимо почему, но близкого; это был отец детей, муж фру, знаменитый человек, мой хозяин.