Царица Клеопатра, размалеванная как всегда, босая, в шелковых брюках и меховом пальто, с сигаретой во рту, выплывает из спальни матери органиста и направляется в кухню.
— Мне хочется кофе.
— Клеопатра, — говорит органист, — в твоих владениях вся Бразилия, Турция и Ява. — И не помню, сколько еще кофейных стран он перечисляет.
— Да, но у нее нет одиннадцатого пальца, — замечаю я, глядя на картину.
— Как знать, может быть, одиннадцатый палец — это как раз то, чего ей не хватает, — улыбается органист.
— И все же картина — это только картина, — упрямо говорю я.
— И ничего больше. Но недавно я видел фотографию машинистки, у той было тридцать пять пальцев.
— Не пойти ли мне в кухню и не пересчитать ли пальцы Клеопатры?
— Картина, — продолжает органист, — не девушка, хотя она и изображает девушку, наоборот, она очень далека от того, чтобы быть девушкой. Все хотят спать с девушкой, а не с ее портретом. Даже точное восковое изображение Клеопатры не имеет ни кровообращения, ни вагины. Тебе не нравится одиннадцатый палец? Но он здесь заменяет недостающее. — Он наклоняется ко мне с улыбкой. — Я поверю тебе самую важную тайну: то изображение Клеопатры, которое на первый взгляд ближе всего к истине, та Клеопатра, которая сейчас прошла в кухню, чтобы сварить кофе, обладает и кровообращением и многим другим, и все же ничто так не далеко от Клеопатры, как эта женщина. Это случайное, хотя биологически органичное целое, бесконечно далеко от Клеопатры. Даже человек, который через двадцать пять лет отпразднует с ней серебряную свадьбу, будет знать о ней не больше, чем гость, пробывший у нее полчаса, или чем ты, видевшая, как она сейчас прошла по комнате: дело в том, что она не похожа сама на себя. И художник это знает, потому и нарисовал ее с одиннадцатью пальцами.
Картины в доме, где я живу
На другой день, управившись с двумя домашними животными — электрополотером и пылесосом, — я начала рассматривать картины. Я часто смотрю на эти десяти- и двадцатисантиметровые горы, под которыми надпись «Эйриксйокудль», и временами мне кажется, что они сделаны из овсяной каши, иногда — что из синевато-красного желе, а порой они напоминают опрокинутую чашку. Я не могу понять этих гор, ибо человек с Севера, живший в горах, никогда не поймёт изображений гор, которые нарисует человек с Юга.
В этом доме много картин, и все они изображают горы: гора с ледовой шапкой, гора у моря, расщелина в горе, потоки лавы, стекающие с горы, горный водопад, домик у горы, птица, сидящая на камне в горах, и снова горы. Эти пустынные горные ландшафты постепенно начинаешь воспринимать как отказ, как бегство от людей, как отрицание человеческой жизни. Мне не приходит в голову оспаривать, что это — искусство, хотя бы потому, что я не имею ни малейшего представления об искусстве. Но если это — искусство, то это прежде всего искусство тех, кто посягнул на человеческую жизнь, кто бежал от нее, искусство людей без родины. Как бы хорошо ни была изображена на картине природа, ничто не является большим оскорблением природы, чем попытка изобразить ее.
Я касаюсь рукой водопада и не становлюсь мокрой, не слышу шума воды. Маленькое белое облачко неподвижно висит над землей и не тает. Я нюхаю горные склоны, но нос мой прикасается к застывшей массе, и я чувствую запах химической краски и лака. А где же птицы, мухи, солнце, которое слепит глаза, где туман, в котором не увидишь куста в двух шагах от себя? Здесь, конечно, изображен крестьянский двор, но где же, извините, запах навоза? Зачем писать картины, изображающие природу, когда каждый знает, что картина никогда не заменит природы. Кто придумал, что природа — это только нечто видимое? Тот, кто понимает природу, тот видит ее, слышит, ощущает, обоняет, она кормит его. Природа окружает нас со всех сторон, она в нас самих, она все время меняется, она не остается неподвижной, застывшей, она никогда не может стать природой в четырехугольной раме. Тот самый крестьянский дом с крышей, поросшей травой, который мы видим вблизи, покажется совсем иным, если смотреть на него издалека в белую июльскую ночь. Я все детство прожила в таком крестьянском доме у подножья горы. И я думаю, что, если уж вы хотите нарисовать этот дом, начинать нужно не с крыши, а изнутри, не снаружи, а с тех, кто живет в нем.
