— Концерт Халлея, — ответил он с улыбкой.
— Который?
— Пятый.
Позволив мгновению затянуться, она, наконец, произнесла неторопливо и весьма осторожно.
— Ричард Халлей написал только четыре концерта.
Улыбка на лице юноши исчезла. Его словно рывком вернули к реальности, — прямо как ее саму несколько мгновений назад. Словно бы щелкнул затвор, и перед ней осталось лицо, не имеющее выражения, безразличное и пустое.
— Да, конечно, — промямлил он. — Я не прав. Я ошибся.
— Тогда что же это было?
— Мелодия, которую я где-то слышал.
— Какая мелодия?
— Не знаю.
— Где ты подхватил ее?
— Не помню.
Она беспомощно смолкла; а юноша уже отворачивался от нее, не проявляя более интереса.
— Тема напомнила мне Халлея, — сказала она. — Но я знаю все ноты, которые он когда-либо написал, и такого мотива у него нет.
Без какого-либо выражения на лице, всего лишь с легкой заинтересованностью, юноша повернулся к ней и спросил:
— А вам нравится музыка Ричарда Халлея?
— Да, — проговорила она. — Очень нравится.
Внимательно посмотрев на нее словно бы в нерешительности, он отвернулся и продолжил работу. Она отметила слаженность его движений. Работал он молча.
Она не спала две ночи, потому что не могла позволить себе уснуть; слишком много проблем следовало обдумать за короткое время: поезд прибывал в Нью-Йорк завтра рано утром. Ей нужно было время, и одновременно она хотела, чтобы поезд шел быстрее; но это была «Комета Таггерта», самый быстрый поезд во всей стране.
Она попыталась задуматься; однако музыка оставалась на грани ее разума, и все слышалась ей полными аккордами, подобными неумолимому шествию того, что остановить нельзя… Гневно качнув головой, она сорвала с себя шляпку и раскурила сигарету.
Она подумала, что не заснет; вполне можно продержаться до завтрашней ночи. Колеса поезда выбивали акцентированный ритм. Она настолько привыкла к нему, что более уже не замечала его, но сам звук превратился в душе ее в ощущение мира… Погасив окурок, она поняла, что должна закурить новую сигарету, однако решила дать себе передышку, минуту, может быть, несколько, прежде чем сделать это…
Она уснула и, пробудившись рывком, поняла, что произошло нечто неладное, прежде чем заметила, в чем именно дело: колеса остановились. Освещенный синими ночниками вагон застыл на месте. Она посмотрела на часы: причин для остановки не было. Она поглядела в окно: поезд стоял посреди чистого поля.
Кто-то шевельнулся на сидении по ту сторону прохода, и она спросила:
— Давно стоим?
Ответил полный безразличия мужской голос:
— Около часа.
Мужчина проводил ее взглядом, полным сонного удивления, когда она вскочила с места и рванулась к двери. Снаружи задувал прохладный ветер, пустынное поле раскинулось под столь же пустынным небом. Из тьмы доносился шелест травы. Далеко впереди она заметила людей, стоявших возле паровоза — а над ними в небе повис красный глазок семафора.
Она торопливо направилась к ним вдоль вереницы неподвижных колес. На нее не обратили никакого внимания. Поездная бригада вместе с несколькими пассажирами стояла под красным огоньком. Разговора не было, все застыли в безмолвном ожидании.
— В чем дело? — спросила она.
Машинист удивленно повернулся к ней. Слетевший с ее уст вопрос звучал, скорее, как приказ, а не как подобающее пассажиру любопытство. Она стояла, руки в карманах, подняв воротник пальто, ветер трепал у лица пряди волос.
— Красный свет, леди, — указал он пальцем на семафор.
— И давно он горит?
— Уже час.
— Потом, мы не на главной колее, так ведь?
— Правильно.
— Почему?
— Не знаю.
Заговорил проводник:
— Не думаю, чтобы нас специально перевели на боковой путь, просто стрелка забарахлила, как и эта штуковина. — Он указал головой на красный глазок. — Едва ли сигнал переменится. Я думаю, он просто сломался.
— Тогда что вы тут делаете?
— Ждем, пока свет переключится.
Пока ее раздражение переходило в гнев, кочегар усмехнулся:
— На прошлой неделе экстренный «Южно-атлантический» простоял на боковом пути два часа по чьей-то ошибке.
— Это «Комета Таггерта», — проговорила она. — «Комета» еще никогда не опаздывала.
— Только одна во всей стране, — отозвался машинист.
