На обратной дороге его поджидали чекисты из Краснокаменска. Кому-то в Атамановке, видимо, жалко стало, что Брюховы наживаются так легко.
Еще с середины реки увидев, как они осторожно спускаются на конях с атамановского берега, старик Брюхов сразу все понял, повернул соседскую лошадь к большой полынье и спрыгнул с саней на лед. Потом он стоял и смотрел, как обезумевшая коняга бьется из последних сил, ломая кромку, пытаясь удержать над водой голову с огромными, сверкающими, как звезды, глазами, но тяжелые сани и течение подо льдом неумолимо тянули ее в черную пропасть.
“Стрельни в голову”, – сказал он, когда вокруг захрапели чекистские кони, и было непонятно, кого он просил добить, – то ли лошадь, то ли самого себя.
За незаконный переход границы старик Брюхов получил два года. Если бы не успел утопить товар в полынье, сгинул бы в лагерях навечно.
Соседу за лошадь с санями велел отдать сруб нового дома.
В лагере он выучился бондарскому ремеслу. Вернувшись в Атамановку, стал делать бочки и первую же повез через Аргунь. У него были свои счеты с колхозной властью.
Артем, живший уже отдельным хозяйством, состоял в колхозе, но тоже потихоньку начал помогать тестю возить бочки в Китай. Веселые песни петь со временем он разучился, а народившихся детей надо было чем-то кормить. Брюховский скот в атамановском колхозе давно съели.
Из-за того, что возил старик Брюхов теперь немного, чекисты его больше не беспокоили. У них хватало своих забот. Через границу в
Китай постоянно ходили бывшие красные партизаны, которым после гражданской войны все не сиделось на месте и у которых руки чесались пограбить осевших на той стороне вдоль железной дороги семеновцев и староверов. Маньчжурское правительство заявляло протесты, грозило ответными мерами, а отдуваться за все приходилось чекистам и пограничникам. Этих красных партизан остановить было не так-то легко. Время от времени на сопредельную территорию уходили группы до тридцати, а иногда – до пятидесяти сабель. И все они, между прочим, были свои. Но по-хорошему договариваться не хотели. Куда тут гоняться за полоумным дедом? Каждый сотрудник и без того был на счету.
В конце концов старик Брюхов сам оставил в покое советскую власть и прекратил свой бесконечный спор с нею, замерзнув однажды насмерть прямо на льду. Вокруг его закоченевшего тела обнаружили множество волчьих следов, и в Атамановке пришли к мнению, что волки настигли его на реке, но почему-то не стали нападать, а просто уселись вокруг него и ждали, пока он замерзнет. Как будто сама Аргунь, наконец, решила его остановить.
И все же старик Брюхов, уходя, сумел высказать остающимся свое коренное мнение. На правой руке, которую он держал прямо перед собой, застыл твердый, как камень, кукиш. Перед похоронами сыновья пытались разогнуть ему пальцы, но у них ничего не вышло, и, пока не заколотили, Иван Николаевич лежал в гробу, выставив на всеобщее обозрение крепкую казацкую фигу.
Митька Михайлов одно время был гармонистом. По возрасту на танцы ходить ему было еще не положено, но взрослые парни пускали его, потому что на гармони лучше Митьки в Атамановке играть никто не умел.
Потом получилось так, что он влюбился в приблудную девку Настюху и она ему даже дала. Митька от этого был очень счастлив. Через месяц
Настюха из Атамановки куда-то исчезла, Митька с горя напился, свалился с обрыва и сломал себе руку.
Когда до него дошло, что без гармони на танцах он никому не нужен, у
Михайловых в доме наступил конец света.
Не такой, про который рассказывала в школе Анна Николаевна, когда учила атамановских детей не верить в Бога и объясняла почему, например, в Архиповке закрыли церковь, а самый натуральный – с мордобоем, с ревом и беготней по чужим огородам.
Морду били в основном самому Митьке – братья кулаками, а тетка
Наталья мокрым полотенцем – за то, что он по злости поубивал всех цыплят. Сначала долго сидел у себя на чердаке, смотрел то на гармонь, то на свою сломанную руку, а потом слез оттуда и порубил топором цыплят. За что – неизвестно. Просто, видимо, надо было кого-то убить.
