После этого удивительного происшествия и стал до того ломом подпоясанный вор-рецидивист Мишка Колун совершенно другим человеком. Осознал, как пишут в правильных газетах, всю глубину своего падения, переосмыслил жизненные ценности и взялся за ум. За ум — образно говоря, в практическом же плане взялся, когда на свободу вышел, за метлу. Само собой разумеется, существует на белом свете масса других богоугодных занятий, только, к превеликому сожалению, не ко всем из них мог приложить руки человек, который вместо паспорта имеет справку об освобождении, исполненную по очень строгой форме «Б». Поэтому поначалу так. А потом уже привык. А потом и во вкус вошёл.
Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадёжных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветлённого дворника. Всякий раз как поймает он меня где во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошёл в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пёс, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошёл и наклонился к старику:
— Как ты тут, Михаил Кузьмич?
На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
— Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, — придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: — Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнёс, перебивая свои слова тяжёлыми паузами:
— Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
— Вижу, — сказал я, поправив сползшее одеяло. — Голова как? Не кружится?
— Да вроде нет.
— Не мутит?
— Слава Богу.
— Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? — предложил я. — Запросто устрою. Только скажи.
— Пустое, — отказался старик. — Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживёт. Да, Кипеш?
Кряхтя и постанывая, он повернулся набок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
— Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, — посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. — Вот тут я тебе мазь принёс целебную. Помажешь болячки, всё как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
— Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же ещё.
— Ну, смотри.
— Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. — Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втёр в щёку предательскую слезу: — Золотой ты человек.
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
— Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
Не смотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
— Не надо, — прохрипел он. После чего зашёлся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: — Христом Богом прошу, не надо его трогать.
— Что, вторую щёку, что ли, подставим? — опешил я. И сразу высказал своё на этот счёт мнение: — Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
— Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, — настаивал дядя Миша. — Его и так уже Бог обидел.
Я недовольно покачал головой:
— Такое, значит, твоё последнее слово, Михаил Кузьмич?
— Да, Егор Владимирович, такое, — слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
— Ладно, не буду руки марать, — пообещал я уже с порога. — Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
